Дженнифер Робертсон - Золотой ключ. Том 1
— Никому, кроме тех, на кого укажет мой герцог.
— Сарагрсе Серрано? — Отвращения в голосе Раймона было не меньше, чем иронии. Сарио вздохнул.
— Раймон, да неужели тебе не все равно, что будет с Сарагосой Серрано? Эйха, я вижу, ты пытаешься найти доказательства тому, что я превращаюсь в чудовище… Но откуда уверенность, что это обязательно должно случиться? Раймон, я художник! Всю жизнь мечтал только об одном: писать картины!
У Раймона дрожали руки, он едва превозмогал обморочную слабость.
— Так в чем же дело? — хрипло спросил он. — Я благословил тебя. Пиши, как мы учили.
Сарио улыбнулся. “Напрямик так напрямик, — напомнил он себе. — Я не собираюсь тебя щадить”.
— Но у меня было много учителей. Много муалимов. И не все они — Грихальва.
— А.., помнится, ты говорил о старом тза'абе…
— Ему хотелось, чтобы я стал вторым Пророком. — Сарио усмехнулся. — Матра эй Фильхо, ну почему на свете столько охотников лепить все что им вздумается из живых людей? Раймон, я что для тебя, кусок глины? А моя голова — горшок, да? И в нем можно хранить лишь то, что изволили вложить мудрецы вроде тебя, Артурро, Отавио и Ферико? Ну конечно, ведь дети сами думать не способны. И не должны ни в коем случае! Детей надо держать в ежовых рукавицах компордотты и правил покойников…
— Покойников?
Сарио всегда злился, когда его не понимали. И выходил из себя, когда его не желали понять.
— Вьехос Фратос, — стал объяснять он, — Артурро, Отавио. Они мертвы. А другие очень скоро к ним присоединятся: Ферико, Дэво. По сути, они уже покойники — костная лихорадка убила их Дар. И ты мертвец, Раймон, хоть и протянешь еще несколько лет на этом свете. — От его спокойствия не осталось и следа, он весь обратился в ледяной гнев. — Все мы смертны, Раймон. Все, кроме Верховных иллюстраторов.
— Нет, Сарио. Верховные иллюстраторы тоже умирают. Ничто не вечно.
Сарио покачал головой.
— Кроме их работ. Раймон, скажи, кто приходит в наши Галиерры? Кто приходит узнать, кем мы были и кем стали?
Эйха, никто… К нам приходят заказать копию чужой картины. Картины, написанной Верховным иллюстратором из другой семьи. Только кисть Верховного иллюстратора бессмертна, только его полотнам обеспечена вечная слава. — Он нелегко, с присвистом вздохнул. — Вот в чем цель нашего рода. Не пристроить кого-то из рода Грихальва ко двору герцога, а украсть годы, которые украли у нас, и вложить их в наши картины… Потому что наши тела слишком ненадежные хранилища для времени. — Он протянул Раймону изящные, молодые, умелые, чувствительные руки. — Мне всего-навсего двадцать. Еще столько же лет, и я стану таким, как ты. Скажи, во что к этому времени превратятся мои руки? Художник живет, пока он способен писать. Такими руками, как у тебя, писать невозможно. Поэтому художник умирает.
— Сарио…
— Раймон, мы умрем. Все до одного. И никто нас не вспомнит. — Руки повисли плетьми. — Твой путь — путь Вьехос Фратос, а цель — лепить из живых людей художников, чьи творения их переживут. Но это не жизнь. Вернее, это фальшивая, искусственная жизнь. Вы, Вьехос Фратос, забыли, как в детстве мечтали стать бессмертными. Забыли напрочь. Ты позволил своему таланту засохнуть и теперь уверяешь себя, что такова была воля Матры эй Фильхо. А меня подобный исход не устраивает. Настоящая жизнь — это именно жизнь, вот этим-то я и собираюсь заняться. Жить. И писать. Душа умирает, когда ей незачем жить, как это сейчас происходит с тобой. Но моя душа не умрет. Я этого не допущу.
— Сарио… — В глазах Раймона стояли слезы, он в отчаянии повторил:
— Ничто не вечно.
— Кроме меня, — возразил Сарио. — Я себя смешал, как мы смешиваем пигменты. Со связующими веществами… И теперь моя плоть — масло и холст, а кость — подрамник. Я не умру.
Раймон опустил голову. Кожа, "совсем еще недавно молодая, свежая, казалась пергаментом, натянутым на хрупкий череп.
— Пресвятая Матерь… Матра Дольча, Матра эй Фильхо…
— Можно сколько угодно бубнить молитвы, но Матерь с Сыном тут совершенно ни при чем.
В глазах — молодых, гордых, властных, столь не похожих на лицо, — вспыхнуло пламя.
— Ты смеешь говорить это мне? Мне?
— Что значит — тебе? — Хладнокровие дрогнуло, но ему на помощь тут же пришла злость. — Раймону Грихальве? Или Вьехо Фрато?
— Тому, кто считал тебя своим другом. Поддерживал тебя. Заступался…
— Да, — возвысил голос Сарио, — я это говорю всем твоим ипостасям. Как я сказал, так и будет.
Чиева до'Орро Раймона скрылась в ладони.
— Сарио, даже на Верховного иллюстратора мы найдем управу. Если ты нас к этому вынудишь. Сарио захохотал.
— Ты о моем Пейнтраддо?
Только на один кратчайший миг в глазах Раймона блеснуло торжество.
— Ты позаботился о том, чтобы нам досталась бесполезная копия. Но у Сааведры есть оригинал.
— Да? — с ледяным спокойствием произнес Сарио. — В самом деле?
Настал момент истины: голой, горькой, страшной. Раймон содрогнулся, с ужасом глядя на Верховного иллюстратора. Никто из них не знал этого человека. Никто. Ни один мужчина. Ни одна женщина.
Сарио объяснил вкрадчивым голосом:
— Иль сангво, мы же лучшие художники в мире. Для нас копию сделать — пустяк: Две копии — пара пустяков. Три копии…
Он с головы до ног окинул взглядом единственного человека, которого любил и уважал, даже почитал, и понял, что давно перерос эту слабость. А слабостей он не терпел.
— Ты предал мою веру, — сказал он с печалью, которой вовсе не испытывал. Печаль он тоже перерос. Раймона била дрожь.
— А ты — мою.., сделав копию Пейнтраддо Чиевы… Две копии!
— Мейо фрато, как видишь, они мне сослужили добрую службу. Теперь можно спокойно писать. Теперь можно спокойно жить. — Сарио усмехнулся. — Я никогда не окажусь на месте Томаса. Я никогда не окажусь на твоем месте. И что бы вы ни вытворяли в кречетте, я для вас недосягаем.
— Это наш путь, мы… — Раймон умолк. Уговаривать бесполезно.
— Ваш путь безнадежно устарел. Сейчас я торю новый. Больше ни у кого нет на это смелости, сил и возможностей. — Сарио улыбнулся. — И Луса до'Орро.
Глава 24
Алехандро зашевелился, вырываясь из объятий дремоты. Под матрасом, в раме кровати, заскрипели кожаные ремни. После первого — и невероятно сладостного — любовного поединка на полу выяснилось, что к менее бурным, неторопливым ласкам обстановка не располагает — мешают россыпью лежащие рукоятки кистей, упавшая со стола кружка, угол деревянного ящика. Поэтому он в конце концов согласился перебраться на кровать. Там они снова предавались любви, но вскоре его потянуло в сон — подействовали вино, выпитое перед его приходом к Сааведре, жара и изнурительные ласки.
