Невьянская башня - Иванов Алексей Викторович

…В полумраке тесной каморки «сиротской» избы Савватий смотрел на кашляющего Мишку Цепня и думал, что в демидовском каземате у этого корыстного, мелкого и похотливого мужичонки вдруг очнулась подлинная человеческая душа. Она жаждала свободы — как богом и заповедано. Никто в целом мире о том не знал, и даже в Невьянске никто не подозревал, что под башней, вздымающейся над городом, заживо погребённый мастер начал борьбу за божью волю.

— Я решил саламандру выпустить, Савка, — признался Цепень.

— Зачем? — удивился Савватий.

— У меня, слышь, другого средства-то не было… Саламандра, брат, она в огне живёт — не сгорает, и огнём командует! В огне сила огромная, Савка! Я хотел, чтобы саламандра мне дверь в темнице прожгла, понял? Чтоб железо от жара облезло и доски спалились! Пых — и выход открыт!.. Саламандра всё может, так Брюс говорил, а он чернокнижник знатный был, да!..

— И как ты саламандру свою вызывал?

Цепень засмеялся в темноте и тотчас закашлялся, хватаясь за грудь.

— Знать надобно, дурак! Уметь! Серебро есть недозрелое золото, его до золота дистиллируют через стадию рубедо — красную… А на сей стадии огонь порождает из летучего флогистона саламандру! Потребно только при верных препорциях добавить красноты, она огонь разлагает…

— И что ты добавил?

— А что мне добавлять? У меня не было ни альмандина, ни киновари, ни карминовых жуков… Вот же чёрт! И я крови своей добавил!

Мишка Цепень получал серебро в виде небольших измятых слитков — их выплавляли из меди в гармахерских горнах. А в тот раз он вытащил из мешка серебряного идола: небольшого, меньше локтя высотой, кривобокого и пустотелого. Идолок этот был грубо скован из древних серебряных тарелок: неведомый вогульский шаман изладил его, будто из покорёженных скорлуп, как уж вышло, и ножом нацарапал на плоской личине глаза, нос и рот.

Савватий ничего не сказал Мишке, но ему стало ясно: это идол Стёпки Чумпина. Он стоял на капище горы Благодать среди дремучих буреломов под магнитными скалами. На капище наткнулся Родион Набатов — и унёс идола вместе с демоном Шуртаном внутри. Набатов продал находку приказчику Егорову, а Егоров отправил в переплавку вместе с прочим серебром. Цепень расплющил идола ударами клещей, засунул в тигель — и освободил Шуртана.

— Зря ты кровь ему дал, — угрюмо сказал Савватий. — Демону, как дикому зверю, нельзя пробовать человеческую кровь — людоедом обернётся.

Видимо, Чумпин кормил демона лепёшками да рыбой — мирной пищей.

Однако Цепень уже не услышал Савватия — его окунуло в жар. Мысли у Мишки путались, он заговаривался и забывал, что уже вырвался из каземата.

— Атанор есть чрево плодоносное, баба змею исторгла! — бормотал он, глядя на Савватия блестящими во тьме глазами. — Орёл, несущий в когтях мышь, — се воздух, воплощающий летучесть материи! Отжени скорпиона от рака, рак — сульфур, ящерица шестиногая, скорпион — меркурий, крылатый дракон… У альмандина тринадцать граней, он гармонию разлагает, от него, слышь, огонь надвое распадается, душа огня от тела отделена бысть, плоть — саламандра, дух — флогистон, тинктура без осязания…

Цепень нёс бессмыслицу, точно повторял заклинания. Алхимистика превращалась в бред помешавшегося мастера, но его итог Савватий видел собственными глазами: демон огня, беглый вогульский бог. Приколачивая кожаную полость мехов к раме воздуходувной машины, Савватий думал, что демона породила вовсе не жажда наживы — не дьявольская страсть. Цепень добывал не золото — он добывал себе волю. И Демидов не рвался к богатству — он стремился делать своё дело: строить заводы. Демон вынырнул из какого-то противоречия божьего мира, и Сатана тут был ни при чём. В нём, в этом противоречии, бушевали силы созидания, и даже Господь не мог их обуздать.

— И демон вышел к тебе? — спросил тогда Савватий у Цепня.

— Вышел… — сказал Цепень.

Савватий ожидал, что Мишка Цепень расскажет о драконе с крыльями, о чудовище с рогатой башкой козла, об огненном вихре… Но из пылающего горна, в котором чернел тигель с серебром, к Цепню полез полуистлевший мертвец: тощие руки с дырами, в которых виднелись кости, гнилые лохмотья одёжи, череп с провалившимися глазницами и длинными, спутанными волосьями… Плавильный горн был словно разверстая могила, выпустившая покойника… Нет, могилой, склепом была сама демидовская башня, а горн в подземелье оказался дверью из гробницы.

* * * * *

…Там, в каморке «сиротской» избы, Савватий сказал Цепню:

— Он демон. Он обличья меняет. Может в живого человека вселиться и сжечь его изнутри, может чужой вид принять, может и чудищем быть.

— Да я смекнул, не дурак, — закашлялся Мишка.

Хотя поначалу он ничего не сообразил: в ужасе шарахнулся от мертвеца, вылезающего из плавильного горна, прижался к водотоку, завизжал, как девка, принялся размахивать клещами — единственным своим оружием.

Но мертвец не напал на Цепня. Словно обессилев, он опустился на замусоренный пол и привалился плечом к полыхающему горну. Щепки и поленья, что валялись вокруг, начали потихоньку дымиться и обугливаться.

— Не бойся, — глухо произнёс мертвец. — Я тоже мастер, тоже в этой башне похоронен. В стене лежу, в кирпичах… Акинфий Демидов повелел меня зарезать и сюда запрятать. Федька Инютин меня зовут…

Савватий вспомнил историю про Инютина. Лет тринадцать назад, когда Татищев возводил Екатеринбурх, в Невьянск примчалась воинская команда: горный начальник искал у Демидова какого-то беглого плавильщика с Каменского завода. Солдаты все дома перетряхнули, но мастера не нашли.

В каземате Мишка Цепень узнал от демона тайну Инютина.

— Он Татищева обманул, — хрипел Мишка в каморке «сиротской» избы. — Демидов ему взятку дал, чтобы сибирский рудник утаить, и Федька, стервец, привёз Татищеву из Сибири не серебряную руду, а пустые камни… Татищев-то озлобился, Инютина в тюрьму отправил, а Инютин, слышь, уметнулся к Демидову… Вот ведь остолоп! В Невьянске его и чикнули!

— А почему он в башне? — спросил Савватий.

Цепень горько засмеялся и закашлялся:

— Погоня летела… Куды мертвяка девать? Лето было, домна холодная. Ну и пихнули в стену башни — она, Инютин говорил, токо строилась ещё…

— Демон, значит, облик погребённого принял?

— Ага, евонный, — Цепень утёр мокрый лоб. — Для меня старался, гадюка… Инютин мастер — и я тоже, Инютин в башне похоронен — и я там же, Инютин с Демидовым тайные делишки вертел, ну и я согрешил…

— Демон чует людей, — задумчиво сказал Савватий. — Каждому человеку по его разумению является… А ты ему зачем нужен был, Мишка?

— Дак мы оба на волю рвались.

Цепень рассказывал, а Савватий видел всё будто наяву.

Демон убрался обратно в горн, и огонь там стоял столбом от лещади до жерла дымохода в своде, но жара не было: горел родовой пламень.

— Я жертву хочу… — шёпот выползал из горна и обволакивал каземат. — Я крови твоей попробовал — теперь ещё человеческой крови требую! Дай мне жертву, или сожгу тебя! Я — бог! Я — Шуртан! Мне люди в жертву нужны!

— Полно же народу в Невьянске! — ответил Цепень. — Их жги, не меня!

— Ты меня отпустить должен! Ты — мой шаман!

— Какой я тебе шаман? — сопротивлялся Цепень.

— Ты мой родовой пламень возродил и моего идола уничтожил! Теперь башня — мой идол, а ты — мой шаман! Почитай меня и корми меня, как тебе должно, или отпусти за добычей, иначе я тебя самого сожру!

— Как мне тебя отпустить?

— Скажи: «Даю волю!»

Цепень уже готов был произнести эти слова — но не произнёс.

…Он лежал перед Савватием на топчане в каморке весь мокрый от горячечного пота, его лихорадило, а он злорадно улыбался и сипел:

— Я обманул его, Савка!.. Демона обманул!

А Савватий понимал: не к добру такой обман, не к добру.

Однако там, в подземном каземате башни, пленный мастер Мишка Цепень — обречённый на исчезновение фальшивомонетчик — всё-таки сумел сторговаться о выгодах с голодной, приблудной нежитью.