Мария Теплинская - Дядька
Что же он за человек такой, этот Данила Вяль? Чем живет, во что верит? Значит ли она для него хоть что-нибудь? Да, конечно, она знает, что нужна ему, она сердцем чует… Очень хочет чуять… Но отчего же он так странно держит себя? Почему скользит взглядом мимо, словно она — пустое место? Не поймешь его… Невозможно понять…,
Глава семнадцатая
На другое утро, еще в синем предрассветном сумраке, провожали хлопцев в дальний путь.
Накануне Тэкля весь вечер не отходила от печи: пекла лепешки, жарила копытки — Савке в дорогу. Леська, сидя неподалеку, проверяла и чинила его белье. Уж которую неделю ждала она его ухода, чтобы наконец-то вольно вздохнуть без его тяжелой руки, а теперь с чего-то вдруг приуныла, пригорюнилась.
Нитка отчего-то не лезла в иголку; пальцы вдруг стали ледяными, не хотели гнуться.
— Ну, что ты засумовала? — обернулась к ней Тэкля.
— Жаль его, — вздохнула Леська.
— А чего жалеть-то? Нешто он на веки вечные уходит? На вот, скушай копыточку!
Девчонка послушно сунула в рот горячий пресный коржик и сосредоточенно потянула длинную суровую нитку.
— Длинна, оборви, — поглядев на нее, мимоходом велела бабушка. — Длинная нитка — ленивая девка.
«Вот и Савке все блажится, будто ленива я», — невесело подумала Леська, однако нитку все же оборвала. А что любит она шить длинной ниткой — так это правда, есть тот грех. И не потому, что лень ей лишний раз вдевать нитку в иголку; просто нравится ей наблюдать, как нитка понемногу укорачивается, перестает путаться, и с каждым стежком все ловчее шить дальше.
Подошел Савка, поглядел, как скворчат в горячем сале лепешки, как Леська затягивает узелок. Девчонка невольно поежилась под его хмурым взглядом, однако он вскоре отошел в другой угол хаты, так ничего и не сказав.
Однако вечером, когда все легли спать и Леська, угнездившись под одеялом, уже отвернулась к стенке, она вдруг услышала, как он шепотом ее зовет:
— Аленка! Ты не спишь еще?
Она еще не спала, однако уже задремывала; тело уже стало тяжелым и мягким, перед глазами уже плыли какие-то бледные тени, лица, фигуры — те смутные видения, которые еще нельзя назвать настоящими снами. И тут снова послышался приглушенный Савкин голос:
— Тебе что — лень голову повернуть? Аль опять шея болит?
Она с трудом разлепила веки и подняла тяжелую голову. Савка лежал, приподнявшись на локте; в сине-серых потемках отчетливо виднелась его голова с растрепанной чуприной и чуть светились глаза.
— Я вот, Аленка, ухожу завтра. Рада, небось? Да ты башкой-то не мотай: и без того вижу, что рада. А мне вот за тебя боязно.
— Отчего ж тебе боязно? — спросила Леська.
— Непутевая ты девка, вот что! Я тебе вот что скажу, — продолжал он. — Держись ты от того Данилы подальше! Он шляхтич, голубая кровь, тебе, вахлачке, не пара. Путного ничего не выйдет, это любому ясно, баловство одно, а на жида оно мне! Да и тебе тоже…
— Ах ты, господи помилуй! — вздохнула она. — Ну какое баловство, что ты плетешь?
— Молчи уж! — бросил он. Уж я-то знаю, что никакой у тебя оглядки, ты как нырнешь — так сразу головой в омут! Скажешь, нет? Вот то-то! Да вот еще что: к Янке без меня тоже поменьше бегай! Мужик он молодой, одинокий, а ты уже девчина большая. Худого, может, и нет ничего пока, а толки уж ходят про вас… А тебе до хлопцев дела быть еще не должно, твое дело — прясть да ткать, а с хлопцами водиться — теленок ты еще!
— Ну вот, опять за свое! — рассердилась Леська. — В поле с серпом — так кобыла, а с хлопцами водиться — теленок? Да ну тебя вовсе, я спать хочу! — она сердито завозилась, натягивая одеяло на самую макушку.
Утром поели второпях. Сперва все молчали, глотая горячую гороховую похлебку с картошкой и накрошенным свиным салом. Потом Леська неловко задела локтем горшок с похлебкой. Он не упал, но с громким скрежетом подвинулся ближе к краю стола.
— Я ж говорю — беда, не девка! — осердился Савел.
— Да, — тут же вспомнил дед. — А о чем это вы вчера до самой ночи гутарили? Бубнили и бубнили, уснуть не давали…
— Да так… Ничего, — смутился Савел.
— Савка не хочет, чтобы я к Ясю ходила, — пояснила девчонка. — Мозоль он, что ли, Савке отдавил, не разумею, право!
— Да ты и вовсе ничего не разумеешь! — вновь осерчал Савка. — Что мне, право, и делать, татусь, коли нашей дурехе что на лавку с ногами взобраться, что к Янке на колени — один черт, ей и дела нет! А он, жулик, и рад с девчиной поластиться.
Леська вспыхнула в ответ на его слова, однако возразить ей было нечего. Вот оно — опять то самое, что не давало покоя Савке, очевидно тревожило Тэклю, да и ее самое невольно вынуждало вести себя со старым другом с какой-то опасливой сдержанностью. На самом деле она ни разу не села к нему на колени с самого его возвращения — все то же полуосознанное девичье сомнение запрещало ей это делать. До сих пор не может она забыть, как вдруг сделалось ей неловко и стыдно, когда она, привычно целуя его на прощание, отчего-то вдруг промахнулась и заехала в губы. Она ничего не успела понять, когда они скользнули по ее губам, слегка раскрылись и дрогнули — теплые, упругие, прильнувшие к ней с какой-то пугающей готовностью. Лишь мгновение это длилось — а потом он отпустил ее и резким поворотом отвернул голову, пряча вину в глазах.
Дед заметил ее смущение и поспешил выручить:
— Ну, ты, сынку, все же перехватил насчет Яся! Уж коли мы Янки бояться станем — так других-то и вовсе, выходит, за три версты обходить придется?
— Вот пусть и обходит за три версты! — отрезал Савел. — Дома пускай сидит, нечего ей перед хлопцами подолом вертеть!
— На-ка, выкуси! — нахально возразила девчонка. — Вот нынче же на вечерки пойду!
— Да с кем тебе там зубоскалить, коза неугомонная? — засмеялась Тэкля.
И в самом деле, Леська уже и забыла, что все хлопцы нынче уходят в извоз; из дома останутся лишь Ясь да Михал Горбыль, некстати подвернувший ногу. Но с Михалом Леське и так не захочется зубоскалить, ибо никогда он ей не нравился, а Янка и сам не охотник по вечеркам ходить.
Меж тем кто-то постучал в окошко, выходившее на улицу. Савел подошел к окну, отдернул завеску. Леська видела, как с улицы махнул рукой Симон Горбыль. Савка заторопился, выскочил в сени, распахнул дверь:
— Иду уже! Запрягаю!
Гнедой Ливень еще дожевывал свое сено, когда молодой хозяин накинул на него узду и повел из стойла во двор.
— Да не вертись ты под ногами! — шуганул он подошедшую Леську, и тут же добавил:
— Эх, ты! Нешто я тебе худого хочу? Для тебя же, дуры, это к лучшему было бы — от хлопцев подале…
