Андрей Мартьянов - Отречение от благоразумья
— Кстати... — мэтр Жером глянул наверх и я невольно сдвинулся в сторону, опасаясь быть замеченным. — Как ваш подопечный?
— Пока жив, — пани Домбровска испустила короткий гортанный смешок, похожий на мурлыканье довольной кошки. Меня перекосило, ибо сомнений в характере моего здешнего времяпровождения более не оставалось. Вот тебе и отыскал родственную душу. — Пришлось его слегка опоить, чтобы угомонился. К вечеру, наверное, придет в себя и начнет выспрашивать, как да что. Милый мальчик, но до чрезвычайности любознательный и сообразительный.
— Зачем он вообще вам понадобился? — сварливо поинтересовался Ла Гранж. — Думаете, убедите его стать нашим осведомителем в стане инквизиторов?
— Почему нет? Говорят, я умею находить к людям должный подход... — голоса отдалялись, становясь все тише и неразборчивей, потом долетел скрип открываемой и закрываемой двери. Я еще посидел немного, обдумывая услышанное и мысленно извиняясь перед своей удачей, которую слишком рано счел вероломной изменницей, а затем начал спускаться вниз, настораживаясь при каждом подозрительном звуке. Желания попрощаться с гостеприимной хозяйкой не замечалось. Пусть думает о моем побеге, что хочет.
Лестница лепилась к стене обширного нижнего зала, который я пересек едва ли не на цыпочках. Юркнул в прихожую перед высокими темными створками, сунулся в гардеробный шкаф, с радостью обнаружив там собственный плащ и изрядно потрепанную шляпу, навалился на дверь и торопливо выскочил наружу, к неизвестно какому дню недели и мелкому снегопаду.
Мне хотелось догнать мэтра Ди и рискнуть задать ему парочку вопросов, но я здорово сомневался, что прославленный магистр снизойдет до беседы с каким-то там мальчиком на посылках из инквизиционного трибунала. К тому же величественный старик в черной накидке отбыл в неизвестном направлении, а где он проживает, я не знал. Ладно, отложим визит к магистру Ди до лучших времен.
Желудок во всеуслышание напомнил о себе и своих насущных потребностях. Такое чувство, что ему ничего не доставалось дня три или четыре. Оглянувшись назад, я счел, что мое бегство пока остается незамеченным, но будет весьма разумно не маячить и далее под окнами жилища пани Домбровской. С нее вполне станется затащить меня обратно и снова угостить какой-нибудь отравой собственноручного изготовления.
Через два дома по Янской улице я узрел знакомый и притягательный лист жести, украшенный изображением бравого всадника на лихо вздыбленном коне и надписью «Лошадь Валленштейна». Стрелки любых городских часов, по моим прикидкам, должны сейчас находиться между десятью и одиннадцатью утра, значит, заведение мадам Эли наверняка открыто. Пусть в Клементине меня ждет мучительная казнь за долгую и неоправданную отлучку, но я предпочитаю умереть сытым!
Человек предполагает, а судьба располагает. Яичница с ветчиной, большой пирог, начиненный земляничным вареньем, и бутылка вишневой наливки обратились в тающий снег и с прощальным бульканьем утекли в канаву. Вина за эту трагическую метаморфозу целиком и полностью лежала на родственничке отца Лабрайда. Том самом жутковатом громиле-хайлендере, которого я, помнится, уже упоминал, и который подрабатывал вышибалой в трактире Эли. Утром, надо полагать, время его трудов заканчивалось и он уходил домой, отсыпаться до вечера.
Дугал приехал в Прагу недавно, прежде побывав в Париже. Незнамо каким ветром этого шотландца сдуло с вершин каледонских гор, и понесло на континент. Он говорил, будто хотел навестить родича — патера Лабрайда, которого не видел несколько лет, но, похоже, просто решил мир посмотреть и себя показать. Не обнаружив нашего святого отца в Консьержери и получив сведения, что господа доминиканцы уехали в Чехию, Дугал рванул в Прагу. Будучи человеком самостоятельным, горец категорически отказался жить за счет нунциатуры и принимать деньги от умилившегося приездом троюродного братца-племянничка-кузена Лабрайда и нашел себе работу у пани Эли (кстати, я порекомендовал). Для пущей экзотики Дугал вырядился в шотландский костюм, а будучи еще и человеком простодушным, целыми днями развлекал гостей салона своими разглагольствованиями о цивилизации, по его мнению, «не стоившей и ломаного фартинга». Я уже слышал сплетни, будто в этого дикаря, решившего малость задержаться в городе, успела влюбиться какая-то маркиза, и посылала Дугалу весьма ценные подарки, но малознакомый с куртуазией бесхитростный шотландец все продавал евреям и пропивал. Словом, родственничек нашего патера Лабрайда превратился в очередную диковинку Праги.
— Здрас-стье, — изумленно процедил Дугал Мак-Эван, глядя на меня сверху вниз и заставляя страдать от сознания собственной неполноценности и черной зависти. — Все мечутся, как курицы с отрубленными головами, ищут его, думают — зарезали человека в темном переулке, а он вот где шляется!
— Ничего не знаю, — с этими словами я сделал попытку проскочить к спасительной трактирной двери. Безуспешную попытку, надо сказать. Рука, небрежно опустившаяся мне на плечо, по тяжести напоминала латную перчатку рыцарей прошлых времен.
— Они хотят тебя видеть, — чуть извиняющимся тоном сказал Мак-Эван. — Господин Мюллер и отец Алистер. Я обещал, что ежели встречу тебя, сразу приволоку. Пошли.
Я прикинул свои шансы в возможной драке, признал их ничтожными, вздохнул и сдался на милость победителя:
— Ладно, идем... Только сперва скажи, какое сегодня число.
Шотландец наклонил голову, подозрительно принюхался и вслух поделился наблюдением:
— Вроде не пьян... Двадцатое ноября сегодня. Суббота, к твоему сведению. Где тебя носило? Как ушел в город, так и с концами. Этот парень, итальянец, как его... Джулио?.. так вот, он говорит, будто шел в понедельник с дружками, встретил тебя на площади за мостом, хотел заговорить, а ты набросился на них, отругал ни за что, ни про что и убежал. Они решили, что ты окончательно спятил и хотели пойти за тобой, но сначала потеряли в толпе, а потом ты вроде забрался в коляску к какой-то богатой шлюшке и укатил с ней. Эй, ты случаем не у нее все это время проторчал? Ну, и как она, стоила того?
Мы поднимались вверх по Янской, я краем уха слушал разглагольствования моего спутника и стража, терпеливо дожидаясь, пока в моей голове усядется мутный осадок всех полученных сведений, а затем спросил, прервав на середине захватывающее повествование о случившейся вчера потасовке:
— Фортунати сожгли?
— Угу, — кивнул Мак-Эван. — Его, потом еще двух девиц и двух парней из его балагана. Остальные по очереди кричали, что отказываются от якшания с каким-то демоном смуты и во всем каются. Их всех выпороли, покидали в ихние фургоны, объявили указ, мол, возвращение в Прагу им отныне запрещается под страхом смертной казни и повезли прочь из города. Один вдруг заявил, что не станет каяться, начал орать, мол, все подстроено, их мучили, чтобы они отреклись... Его там прямо и задушили. А студенты и эти... вольные братья, ну, черные плащи, полезли на стражу, и стряслась такая заварушка, что до конца я не досмотрел, ушел от греха подальше. Лабрайд потом сказал, что все неправильно...
