Хаген Альварсон - Девятый Замок
И тогда он — мастер, слепой и раб — со скорбной улыбкой на бледном лице совершил чёрный сейд.
После чего провалился в сон-забвенье.
* * *
Гельмир Златобородый громко кричал той ночью. У его кровати стоял его двойник и смотрел ему в глаза. Образ из зеркала ночи упрекал ингмастера, обвинял его, хлестал его словами, словно плетью. На крики сбежались домочадцы, но никто не видел страшного двойника. Говорят, двойник-фюльге является перед смертью. Гельмир увидел его — а на утро превратился в жалкого слюнявого недоумка. Ночной кошмар забрал его разум и дар.
Впрочем, Тидрек Хильдарсон тоже не слишком крепко спал той ночью.
* * *
Тяжкий сон снился мастеру. Он шагал по рукотворному подземелью, а путь ему освещал хрустальный эдельвейс, висевший на шее. Он был один, хотя, порой казалось, что рядом кто-то есть, кто-то до боли знакомый, родной. Чем дальше он шёл, тем тяжелее становилось на сердце. Слышались обрывки разговоров, клочья воспоминаний, тепло материнских рук и очага в родном хвэрне — отнорке в толще породы, в которых обычно селились дверги. Улыбка отца и его растрепанная, всклокоченная борода, паленые усы и хитринка в глазах.
Отец упал прямо перед ним. Кетиль Одноглазый перешагнул через него, размахивая кровавым чеканом, — и превратился в Скара Одноглазого, с его пьяной мерзкой ухмылкой. Тидрек ударил его клевцом. Раздался крик, крик ворона, захлопали крылья, и острый клюв ловко вытащил кровоточащее око из глазницы. Тидрек склонился над отцом, но тот вдруг превратился в Оке, а вокруг кипел бой, зеленые грэтхены стреляли из луков, били рогатинами, кололи ножами. И в месиве лиц Тидрек видел Тиримо, Калластэна, Финнгалка, Аллиэ, друида из Холмов, свою матушку и Гельмира Гульденбарда…
Потом прекрасная рука Тиримо сорвала эдельвейс с его шеи и смяла его, словно то был не хрусталь, а обычный цветок. Свет отразился в её ледяных глазах, погас, и с ужасом Тидрек осознал, что на него смотрит сам Златобородый.
— Убийца, — глухо молвил Гельмир голосом бездны, и Тидрек отшатнулся.
— Предатель, — и Тидрек пал на колени, ибо взор был тяжелее неба.
— Слепой раб, — Гельмир велик и грозен, и журчит река смерти, — не мастер.
И, уничтоженный, Тидрек проснулся.
Чтобы из тяжкого сна погрузиться в тяжкую явь.
Твердая, холодная рука душила его во тьме. Другая рука беспощадно прижимала к его лицу ту самую волшебную маску, прожигавшую до кости. Тидрек дёрнулся, но — бесполезно. Попытался разжать, сбросить чужие руки. Неживые, шероховатые, твердые как дерево…
Над Хрингхольмом вышел из-за туч месяц, и зеркала донесли его бледный свет во чрево горы. Тидрек увидел лицо. Чернели шрамы и морщины, резанные ненавистью, сурово стиснуты губы над золотистой бородищей, и нет жалости в каменных глазах цвета льда — ни к миру, ни к себе. Лавину мести, неотвратимый, тяжёлый ледник обещали эти глаза. Ледник, что медленно похоронит живую землю, укроет забвением все радости и горести, все страдания и страсти. И нигде, никогда больше не совьёт ласточка гнезда, не снесёт яйцо, чтобы создать мир заново…
Тидрек закричал, не помня себя от гнева и страха. Крик стал заунывным воем одинокой волынки. На миг деревянный Гельмир ослабил хватку, в глазах мелькнуло сомнение. Тидреку хватило — оттолкнуть болвана ногами, вскочить, засветить сольстайн. Солнечный камень, чёрный шар, испускающий во мраке поглощенный днем свет, начал разгораться. Тидрек схватил клевец — и почувствовал, что от него будет мало толку.
Идол, дань почтения Гульденбарду, ожил. Сейд сделал из него чудовище, мстителя, и руны причиняли ему боль, и горчил священный мёд, что дал ему жизнь, а ритуальный удар топора был унижением. Идол жаждал жертвенной крови. Словно она могла его успокоить.
Тидрек начертал Руну Охраны. Трясясь от ужаса. Этого не могло быть…
Истукан скривился в горькой усмешке:
— Вы все одинаковые. Тот тоже кричал и чертил руны. Не трясись, умри достойно.
— Есть тебе запрет на мою кровь, — отозвался Тидрек. — Ты пил со мною из одной чарки.
Деревянный Гельмир озадаченно покачал головой:
— Это верно. Ты хоть и раб, но не слепец.
Тидрек мигом перестал дрожать:
— Я не раб! Раб не приносит жертвы, а я, помнится, никогда не оставлял тебя без дара на Йолль, Мидсоммар и Аргильд!
— Не оставлял, Хильдарсон, — гулкий голос звучал печально и торжественно. — Чтобы правильно принести жертву, надобно быть искусным человеком. Но и раб бывает искусным, разве нет?
Иной раз Тидрек, быть может, и порассуждал бы, но его поносил ясеневый пивной бочонок, в собственном доме. Никто из предков — до самого Хьяльти — не продавался в рабы. Хотя порою жили в нищете, но всегда платили за себя сами.
— Да что ты заладил — раб, раб! На себя глянь!
— Нагляделся, — ухмыльнулся идол. — Я — двойник великого мастера, всего лишь его тень, невольник.
— Мы в одной упряжке, — Тидрек указал на кресло, — сядем, поговорим?
* * *
— А ты прав, деревяшка, — мастер раскурил трубку, разглядывая ясеневого Гельмира, — я и впрямь раб. Мы рабы случая… судьбы. Слепые рабы. Кто же знал тогда, в Кериме, что… Что начинается убийством, добром не кончится. А, ладно…
Трубка курилась невкусно, и он её погасил.
— Понятия не имею, почему ты… ожил. Возможно, эти господа из Золотой Ветви чего-то не учли, а скорее просто не сказали мне. Вопрос в другом. Ты сам — хочешь жить?
Идол молчал. Но глаза его мерцали теплом мечты.
— Пылью стало почтение к мастеру, — молвил он наконец. — Кто же станет слушать слепого или раба?
— Прости, — Тидрек отвел глаза. Снова хотелось тьмы, но теперь не было права…
— Не жуй сопли, — сказал идол вредным Гельмировым голосом, — я сейчас уйду, а ты напьёшься, как всегда, и всё пройдёт. Одно скажи… ради чего? Они, ты — ради чего? Моего ума хватит — понять?..
— Ничего сложного. Им нужна Свартискёлле. Зачем — мне плевать. Я отдам, как только стану ингмастером.
— Так вот зачем…
— Не за тем, мой ясеневый друг. Я не хочу быть ингмастером этой ценой. Продать свой дар мастерства… Это как самому продаться в рабы. Или продать ребенка. Такое делают лишь в великом отчаянии… или в безумии. Я сам в безумии любви подарил свой дроттегьёф. Той, ради которой… Она, конечно, меня не любит. Она любит эту маску. А я её ненавижу. Как самого себя. Забери её! Слышишь? Забери маску…
— Какой ты жалкий и смешной, — улыбнулся бочонок. — Однако я запутался… Рассвет скажет, хотим ли мы жить, ювелир. Давай сюда свою маску, пожелаем друг другу удачи да разойдёмся.
