Фриц Лейбер - Мечи Ланкмара
Но еще сильнее, причем чем дальше, тем больше, он был озадачен мраком и тишиной, охватившими весь город. Где гром битвы, где зарева пожаров? А если Ланкмар уже покорен, что, несмотря на оптимизм Нингобля, было отнюдь не исключено при пятидесятикратном численном перевесе врагов, то где вопли насилуемых и радостные клики и гомон победителей?
Добравшись до верхушки стены, Фафхрд резко подтянулся, сквозь широкую амбразуру спрыгнул на галерею и приготовился выхватить Серый Прутик и боевой топор. Но, насколько он мог видеть, на галерее никого не было.
Пристенная улица – опять-таки насколько он миг судить – была темна и пустынна. На Чистоганной, которая тянулась на запад и была залита лунным светом, не было ни души. Тишина же здесь казалась еще более ощутимой, чем когда Фафхрд карабкался по стене. Она как будто наполняла большой, обнесенный стенами город, словно вода, налитая в чашу.
Фафхрд почувствовал ужас. Неужто захватчики уже покинули город, погрузив его сокровища и жителей на какой-то невообразимо большой флот или караван? Или заперлись вместе с жертвами, которым заткнули рты, в молчаливых домах и творят в темноте какие-то мучительные обряды? А может, город осадила армия демонов, после чего все жители исчезли? Или земля разверзлась под победителями и побежденными и поглотила их? А может, рассказ Нингобля – просто чародейский вздор? Но и это невероятное предположение никак не объясняло, почему город стал таким призрачно-пустынным.
Или вот, может, что: в эти самые мгновения на его глазах идет жестокая битва, а он из-за какого-то заклятия Шильбы или Нингобля ее не видит, не слышит и даже не ощущает? И так будет продолжаться до тех пор, пока он не исполнит обет относительно колоколов, который навязал ему Нингобль?
Вообще, вся эта история с колоколами очень не нравилась Фафхрду. Воображение рисовало ему истинных богов Ланкмара: спеленутые коричневыми лентами, словно мумии, они покоятся в своих сгнивших тогах, сверкают черными глазами из-под пропитанных смолами повязок и, держа в окостеневших руках свои черные жезлы, ждут, когда снова позовет их город, который забыл их, но продолжал бояться и который они ненавидели, но вместе с тем и оберегали. Фафхрд полагал, что лучше сунуть голую руку в паучью нору среди пустынных скал, чем лезть к таким вот существам. Но обет есть обет, его нужно выполнить.
Перепрыгивая через три ступеньки, он сбежал вниз по ближайшей лестнице и направился на запад, в сторону Чистоганной улицы, которая шла кварталом южнее Ремесленнической. Ему чудилось, что мимо проносятся чьи-то невидимые тени. Пересекая извилистую Грошовую улицу, темную и безлюдную, как и прочие, он вроде услышал донесшийся с севера рокот и пение, такие слабые, что источник их явно находился никак не ближе улицы Богов. Однако он твердо держался заданного направления: по Чистоганной до улицы Монахинь и оттуда три квартала на север, к этой чертовой звоннице.
Бардачная, которая петляла еще сильнее, чем Грошовая, тоже казалась совершенно необитаемой, однако не успел Фафхрд пройти и полквартала, как услышал позади топот сапог и лязг оружия. Нырнув в узкую полоску тени, он смотрел, как сдвоенный взвод стражи поспешно движется в лунном свете на юг, в сторону Бардачной и южных казарм. Стражники шли тесной кучкой, беспрестанно оглядываясь по сторонам и держа оружие на изготовку, хотя нигде никакого неприятеля и в помине не было. Это в известном смысле подтверждало предположение Фафхрда о невидимой армии. Охваченный еще более сильным ужасом, он быстрым шагом двинулся дальше.
Через какое-то время то здесь, то там он начал примечать узкие полоски света по краям плотно запертых ставен на окнах верхних этажей. Эти мрачные прямоугольники только усилили его мистический ужас. «Лучше уж что угодно, – подумал он, – чем это молчание запертых домов, нарушаемое лишь тихим отзвуком его шагов по залитому лунным светом булыжнику. А в конце этого пути – мумии!»
Где-то далеко послышался приглушенный звон: било одиннадцать. И тут, переходя через узкую, налитую чернотой Серебряную улицу, Фафхрд услышал тихое шуршание, как будто бы дождь забарабанил по мостовой, однако на небе сияли звезды, кроме тех, которые затмила луна, и на землю не упало ни одной капли. Фафхрд побежал.
На борту «Каракатицы» котенок, словно заслышав призыв, на который он не мог не откликнуться, невзирая даже на страх, длинным прыжком перемахнул на сваю причала, вскарабкался на дощатый настил и бросился во тьму, вздыбив черную шерстку и сверкая изумрудными глазами, в которых были и страх, и готовность встретить любую опасность.
***Глипкерио и Саманда сидели в нагаечной комнате, предаваясь воспоминаниям и понемногу накачиваясь спиртным, дабы привести себя в надлежащее настроение перед поркой Риты. Жирная дворцовая экономка хлестала кружками темное товилийское, ее черное шерстяное платье уже пропиталось потом, а на каждом волоске мерзких черных усов повисло по соленой капле. Ее господин тем временем потягивал фиолетовое кираайское, которое она сама принесла ему из верхней кладовки, после того как на звонок серебряного, а потом и бронзового колокольчиков не явился ни один из дворецких и пажей. «Они боятся сдвинуться с места, после того как ушла твоя охрана. Я исполосую их всех, как бог черепаху, но только после того, как ты поразвлекаешься с ними по-своему, мой господинчик», – пообещала Саманда.
И вот теперь, забыв на время об окружавших их редких, украшенных драгоценными камнями пыточных орудиях, равно как и о грызунах, угрожавших Ланкмару, они вернулись мыслями к более простым и счастливым дням. Глипкерио, в несколько увядшем и скособоченном венке из анютиных глазок, с пьяным пылом осведомился:
– А ты помнишь, как я в первый раз принес тебе котенка, чтобы ты бросила его в кухонный очаг?
– Помню ли я? – с ласковым упреком переспросила Саманда. – Да я помню, как ты в первый раз принес мне муху и стал показывать, как ловко ты отрываешь у нее лапки и крылышки. Ты тогда только-только начал ходить, но уже был ужасно долговязый.
– Ага, но вот об этом котенке, – продолжал настаивать Глипкерио, у которого после торопливого глотка с дрожащего подбородка капало вино. – Он был черненький, с голубыми, только что открывшимися глазками. Радомикс хотел меня остановить – он жил тогда во дворце, – но ты наорала на него и выгнала вон.
– Верно, – подхватила Саманда. – Мягкосердечный щенок! И я помню, как котенок жарился и верещал и как ты потом плакал, что нельзя снова бросить его в огонь. Чтобы отвлечь тебя и хоть немного развеселить, я раздела и выпорола девчонку-горничную, такую же долговязую, как ты, и с длинными белокурыми косами. Это было еще до того, как на тебя напал этот бзик с волосами, – Саманда утерла усы, – и ты велел побрить всех девчонок и мальчишек. Кажется, именно тогда ты дорос до более мужских развлечений и отнюдь не стеснялся показывать, насколько ты взвинчен!
