Эльберд Гаглоев - По слову Блистательного Дома
— Наш брат полил мое сердце медом, — выпевал, вторя ему баритоном, Хамыц.
— Наш старший — великий воин, — резюмировал Баргул.
Когда процедура хлопанья по плечам и выдерживания ребросокрушительных объятий была завершена, к нам таки протиснулся корчмарь и, прижимая к мощной груди не менее лопатистые ладошки, начал приглашать победителя и, конечно же, его достойных спутников поднять и осушить бокал вина, выслушать многочисленные здравницы и вообще провести время в обществе ценителей клинковой забавы. Все, конечно же, за счет наших гостеприимных хозяев. Ибо это был такой бой, такой бой! Поминутно кланяясь, он ловко подпихивал нас своим немалым животом к вратам вверенного ему храма чревоугодия.
— Не соблаговолит ли господин наниматель представить меня членам своего гоарда? — раздался голос. Голос принадлежал магистру Ордена прямых клинков Граику.
Тот, как всегда, был великолепен.
— Этот воин поедет с нами, — сообщил я.
Спецназ промолчал. Гласом народа выступил, как всегда, велеречивый Унго.
— Он был груб с нами. И не принес извинений. Я не желал бы путешествовать со столь несдержанным и неучтивым человеком.
— Твоя речь полна благородства, достойный воин. Прошу принять мои извинения, — склонился в куртуазнейшем поклоне Граик.
— Он хорошо бьется. Такой воин в походе не может быть лишним, — высказался Хамыц. — Он смел. Не побоялся бросить нам всем вызов.
Баргул промолчал. Очень выразительно промолчал, поглаживая секиру.
— Я принимаю твои извинения, — высокомерно махнул кудрями Унго. — Вот моя рука.
— И пойдемте попьем. Пить же охота, — обхватил их за плечи Хамыц и повлек в кружал.
В зале было дымно и шумно. Порок табакокурения был здесь известен, и местные жители предавались ему со всем пылом своей средневековой души. Наше появление вызвало понятное оживление, и какое-то время мы купались в лучах славы. Однако наш хозяин, судя по всему не первый раз попадавший в подобные ситуации, отважно бросился своим могучим чревом на толпу обожателей и пробил нам таки проход к тому самому столу, из-за которого нас выволок мстительный Граик. Не переставая приседать и кланяться, наш добрый корчмарь рассадил нас всех в резные кресла, которые заменили обычные скамьи, и гордо выпрямился.
— Турнирный кубок! — гулко пророкотал его голос.
В дверях появились двое дюжих мужичков, торжественно тащивших ту самую серебряную емкость, в которую благодарные зрители ссыпали материальное выражение своего восхищения. Серебра было с горкой, хотя емкость напоминала не кубок, а солидную такую кастрюлю на ножке. Корчмарь принял этот предмет и, с некоторым усилием удерживая его в руках, заговорил:
— Прими же нашу благодарность, достойный Саин, — и с этими словами опрокинул означенный кубок на стол. Одно слово — корчмарь. С деньгами обращаться умеет. Монеты приятной горкой улеглись на стол, и ни одна при этом не скатилась на пол. Их было много.
— Вина! — воздел он кубок над головой.
От стойки к нему уже спешили две очаровательные девчушки. С немалым напряжением притащили они нескромных размеров оплетенную бутыль с залитым сургучом горлышком и с трудом водрузили ее на стол.
— О! Аргосское! — удивленно пробормотал Граик. — А мне его даже не предложили.
— Да. Аргосское, господин мой Граик, — загордился хозяин.
Он вытащил из-под своего белоснежного фартука устрашающих размеров тесак и аккуратненько отбил сургуч. Одна из барышень подала ему здоровенный блестящий штопор, и толстяк сопя начал вкручивать его в пробку. Напрягся. Из-под жира на шее прорезались чудовищные мышцы. Выдернул. По залу поплыл потрясающий аромат. Толстяк взял в обе руки кубок.
— Лейте!
Пенящаяся струя со звоном ударила в серебро. Аромат стал одуряющим. Пахло медом и коньяком, виноградом и полынью, первой весенней грозой и тихим осенним утром. Запах словами вообще сложно передать, а уж этот…
— Я поднимаю этот кубок за тебя, достойный Саин, победителя в этом поединке. За тебя, достойный Граик, с честью принявший поражение. За мудрейшего Тиваса, великого лекаря и исцелителя. За вас, могучие воины. За вас, честные селяне. За вас, дорогие гости нашей деревни. За господина нашего лорда Шарм'Ат. — И после небольшой паузы, с невероятным почтением: — За Блистательный Дом. — И после паузы: — За Императора.
Все в зале встали. А толстяк начал пить. Грешным делом я подумал, что он собирается сам опростать эту немалую емкость, но через некоторую толику времени корчмарь остановился, с сожалением посмотрел на бокальчик и со словами «Эх, стар я стал!» передал мне кубок.
— Благодарность моя не знает границ, — важно ответил я и приник к емкости.
Пить пришлось долго и много, но тяжела доля народного любимца. Зал замер и, когда стаканчик перевернулся, демонстрируя пустоту, взорвался восторженными воплями. Кубок грохнул о стол. Ребро ладони моей со звоном влетело в груду серебра и разделило ее на две неравные части, большая из которых двинулась в сторону толстяка. Герой дня приложил правую руку к сердцу.
— Прошу всех быть моими гостями. Вина всем!
Толстяк довольно кивнул головой. И по залу разбежались аккуратные девчушки с подносами, уставленными полными кружками.
— Ужель, достойный кормилец наш, всех ты будешь в сей день поить аргосским? — ехидно поинтересовался Граик.
— Увы мне, достойный воитель, но сего чудесного напитка хватит лишь нам. — И с этими словами почтенный корчмарь впихнул свою обширную талию в последнее из кресел, стоявших у стола.
— Хватит ли нам? — с сомнением хмыкнул магистр прямых клинков.
Сидяшие за столом расхохотались. Кажется, лед отчуждения затрещал.
Пить здесь умели и к делу этому относились с большой серьезностью. Не один раз наполнились кубки и не один раз опустошились, когда наш достойный хозяин встал и поднял руку, украшенную вновь полной кружкой. Шум в зале постепенно затих.
— Теперь, когда гости усладили нёба и чрева свои, не желают ли они усладить и слух свой? — Его добродушное лицо украсила лукавая усмешка. — Ведь недаром эта корчма зовется «Сладкозвучная».
Массы радостным ревом подтвердили, что желают. На свободное от столов место вынесли лавку, на которую изящно вспорхнули две юные барышни лет тринадцати, очень похожие друг на дружку. Ясные голубые глаза, вздернутые носики, тугие щечки с ямочками от улыбок на пухлых губах.
— Доченьки мои. Солнышки светлые, — с трезвой слезой в голосе проговорил корчмарь.
И действительно. Девчушки являли собой значительно улучшенный вариант нашего достойного собутыльника.
Барышни поерзали, наконец уселись, оправили на коленках чистенькие фартучки и запели. Звонкие детские голоса взлетели к закопченному своду корчмы, заполнили ее целиком, пихнулись в залежи обыденности в душах присутствующих, распихали их и сделали эти самые души лучше, добрее. К словам я в общем-то и не прислушивался, какие-то цветочки, птички… А голоса толкались в душу; и сложности, и трудности отходили, прогоняемые этими чистыми звуками. И вдруг рисунок песни изменился. Запел Хамыц. Запел без слов. И его широкий голос подхватил нежные голоса девчушек, оберегая и поддерживая. В груди лопнуло что-то давно набухшее, и я с удивлением почувствовал, что лицо мое мокро от слез. Внутри стало чисто и звонко. Я огляделся и увидел, что лица людей стали чище, засветились изнутри. И вдруг льющуюся мелодию украсил еще какой-то звук — это Унго подхватил сложный ритм мелодии, отбивая его перстнем по стальному полукружью Высокой Сестры. Песня вдруг взлетела и на самом верху прервалась. Тишина была такая!!! Как жужжат мухи, слышно не было. Они тоже молчали. А потом тишина лопнула. Ревом и криками. Народ повскакивал, заорал здравницы, поднимая кубки. Гомон перекрыли голос Хамыца и грохот победного кубка об стол.
