Эльберд Гаглоев - По слову Блистательного Дома
— Вина мне налейте. За них пить буду.
И когда вино сравнялось с краями, поднял кубок перед грудью. Сказал:
— Счастья вам много. И не твои лишь это солнышки, — обратился к корчмарю. — Всем светите, — и приник к чаше. Зал затих. А он пил и пил. Пил и пил. Зал замер. Отпустил чашу. Выдохнул. Перевернул огромный кубок, и ни капли не упало на стол.
— Пусть столько горя будет в вашей жизни, сколько сейчас вина в этом кубке.
— Наши гости не только великие воины, но и великие певуны. А эта доблесть не ниже воинской. А и выше, — встал наш хозяин. — Малуша, а подай нам еще аргосского, — проревел он.
— И если мне кто-либо скажет о скупости корчмарей, — с неделанным изумлением проговорил Граик, — то расскажу я ему о том, что видят мои глаза. Два кувшина аргосского. В дар. Царская щедрость.
К Хамыцу бочком подобрался Баргул и что-то сунул ему в руку.
— Мой младший брат умен не по годам, — негромко проговорил тот, упрятав это что-то в своей длиннопалой ладони.
— Позволит ли нам достойный хозяин одарить этих славных певуний? Дар скромен, но для юных дев, думается мне, приятен.
— Отчего же не позволить? — удивился Бындур.
Хамыц подошел к лавке с барышнями и присел на корточки. Даже в таком положении он был повыше обеих.
— Закройте глаза, маленькие сестрички, и наклоните свои головы.
Те, слегка жеманясь, выполнили требуемое, и Хамыц быстро надел что-то скрытое в его ладонях на шеи обеим. Юные девы открыли глаза. Одновременно. Глянули друг на дружку. Одновременно. Взвизгнули. Одновременно. Определенно сегодняшний вечер был чрезвычайно богат событиями, и вспоминать его будут долго. Потому как зал хотя и не взвизгнул, но тем не менее удивленно замер. Ибо на нежных шейках малышек красовались тончайшей работы потрясающие ожерелья. Народ загомонил, подбираясь поближе, чтобы рассмотреть это чудо. Прекрасно ограненные камни играли, расшвыривая блески по залу, и даже на этом расстоянии было видно, что это — Камни. Возможно, две бутыли аргосского — весьма широкий жест. Но такие камни… Дар, достойный если не Блистательного Дома, то лорда. Вот уж действительно царский подарок.
— И если кто покусится на дар наш, клянусь всей кровью своей и своего рода, найду и страшно покараю покусителя. — Вставший во весь рост Хамыц обвел зал взором, нахмурив свои соболиные брови. И добавил: — Страшно.
В этот момент наш красавец выглядел не угрожающе. Страшно. Народ начал тихонько рассаживаться, негромко обсуждая очередное событие этого богатого вечера, а гарцующие от нетерпения барышни бросали на папашу жалостливые взгляды. Ведь надо же рассмотреть подарок, покрутиться перед зеркалом, поохать и навизжаться всласть. Естественно, добрый папаша вошел в положение своих любимиц и, подпустив строгости во взор, кивнул. Вихрем сорвались с места певуньи, взмахнув юбками, двумя стрелами протопали башмачками по корчме и исчезли за резной деревянной дверью.
— Богатый дар, — встал с места Бындур, — не знаю, как отблагодарить тебя, гость.
— Ты отблагодарил нас всех, достойный хозяин, подарив миру такое чудо. Но прости нескромность мою: есть ли хозяйка в твоем доме, мать детей твоих?
— Есть, — с подозрением глянул на гостя Бындур. — А что за дело тебе до нее?
— В моей земле не должно дарить замужней. Прими же дар для нее ты.
С этими словами Хамыц подошел к столу и сунул руку в свой немалый дорожный мешок. Что-то звякнуло, и в руках его оказался широкий серебряный пояс, богато украшенный жемчугом.
— Возьми, — протянул его Бындуру.
Тот ошеломленно принял богатый подарок.
— Не так богат я, как чужестранные гости мои, — раздумчиво проговорил он. — Но скажу, — возвысился его голос, — никто и никогда в этом доме не возьмет плату за стол и ночлег ни с тебя, чужеземец, ни с друзей твоих, и если будешь ты в землях этих и не посетишь дома этого, и не отведаешь пищи моей, и не усладишь нёбо винами погреба моего, то заболит сердце мое от грусти.
Внезапно поднялся Граик с кубком в руках.
— День сей событиями богат. Но более богат он Щедростью невиданной и великодушием благородным. Так сдвинем же кубки, прославляя людей, богатых сердцем, — и вино, пенясь, хлынуло в добрые глотки присутствующих.
— Благородный Хамыц, ты своими подачками спугнул сладкоголосых и теперь хочешь, чтобы вечер мы провели, предаваясь грусти. А не споешь теперь сам?
— Такие люди кругом. Как не спеть. Такое вино во мне. Как не спеть. — Хамыц приобнял бутыль с аргосским. — Такое вино передо мной. Как не спеть, — захохотал он, демонстрируя окружающим свои крепкие, ярко-белые и, похоже, весьма острые зубы.
А Баргул уже добыл его странный музыкальный инструмент из переметной сумки. Хамыц занял место у камина. И запел. Это была другая песня. В ней был грохот срывающейся в атаку кавалерии, лютый посвист клинков, яростный визг стрел, пробивающих тело воздуха. Страшный треск ломаемых щитов и стон отлетающей души. Это было страшно к завораживающе. Это было талантливо. Эта песня рвала душу и ярила сердце. Эта песня ззала в бой и рыдала, как мать, оплакивающая сына. И выжимала слезы радости.
То, что творилось в зале, иначе как безумием назвать было нельзя. Все, абсолютно все готовы были немедленно двинуться в бой. Руки судорожно нащупывали рукояти мечей, глаза сурово отыскивали затаившегося врага.
Наконец Хамыц умолк, отбросил со лба взмокшие волосы, обвел зал затуманенным взором и широко улыбнулся.
— Эй, люди! Мне вина дадут?
Народ попер к новой звезде с воздетыми кубками. Каждый хотел выпить с этим кудесником. А он к пил со всеми, и не пьянел, и пел, и снова пел. И ему подпевали. И неумелые голоса не мешали умельцу, но странным образом украшали каждую новую песню.
Народ подвис. Про меня, героя и победителя, все забыли, веселым ревом и топотом стимулируй Хамыца на распевание новых и новых героически произведений.
Кто-то слегка тронул меня за руку, я повернул голову и наткнулся на весьма пытливый взор своего недавнего недоброжелателя, а ныне сподвижника Граика.
— Кто ты? — без обиняков взял быка за рога магистр.
— Саин, сын Фаразонда, — дежурно представился я.
Он поморщился.
— Оставь. Саина я знаю без малого три десятка лет.
Значит, во время их знакомства я был еще нежным дошкольником. Очень радостно — здесь живут дольше.
— Ты не Саин. Кто угодно, но не Саин. Ты похож на него как две капли воды, но ты не Саин.
— И почему, интересно, ты так решил, благородный Граик?
— Саин никогда бы не оставил меня в живых при таком закладе. Саин никогда бы не протянул мне руки. Саин никогда бы не отказался от права биться своим мечом. — Он замолчал. — Я ведь умышленно оскорбил тебя. После того, как Саин выиграл мою дочь, — его лицо исказила гримаса боли, — у меня пропала цель жизни. А этот сукин сын не соглашался говорить, куда он ее дел. Мой вызов — жест отчаяния. Я знал, что не смогу противостоять этому чудовищу. — Глазами он указал на мой меч, лежащий на столешнице. — И надеялся лишь на чудо. Взяв в рабство Саина, я смог бы заставить его разговориться. И вдруг ты согласился биться без меча. Я был ошеломлен. Затем в бою… — Он помолчал. — Саин бьется по-другому. Его стихия — атака. Прямая и жесткая. Он наращивает темп до тех пор, пока противник не отстанет от него в скорости. Ты же бился иначе. Изощреннее. Ты заставил меня атаковать и поверить, что ты слабее. До сих пор не понимаю как ты меня превзошел, — задумчиво покачал он головой. — Я еще нигде не встречался с такой манерой боя. Обещай мне фехтовать со мной.
