Андрей Астахов - Девятый император
Хейдин сидел на крыльце дома, равнодушно следил за происходящим, положив на колени меч. Липку и Заряту бабы увели в соседний дом. Ратислав куда-то убежал. Зато появились староста Дорош, которого Липка называла Куроплясом, его неизменный спутник, носатый Додоль, и маленький седобородый человек в темном облачении. Хейдин сообразил, что это местный жрец.
– Б-благослови тебя Б-бог, боярин Олекса Бориславич! – сказал Дорош, подойдя к ортландцу и кланяясь. – Воин ты в-видно, каких п-поискать. Все село спас.
– Я Липку и ее брата спасал, – ответил Хейдин.
– А через то всех нас от татей безбожных избавил, – вставил Додоль. – От всего обчества тебе за то поклон и почет.
– Этих зарыть надо, – Хейдин кивнул в сторону мертвецов. – Я эту погань хоронить не собираюсь.
– Бог велел нам прощать врагов наших, особливо поверженных, – сказал жрец.
– Они не мои враги. – возразил Хейдин. – Они враги женщин и детей. Против меня они мелковаты будут. Четверых засек, а рука даже не устала.
– Четверых? – не удержался Додоль. – А кто же пятого татя кончил?
– Ратислав.
– Мальчонка этот? Ни в жисть не поверю!
– Верь, не верь, а Ратислав не струсил. Так разбойника стрелой прошил, что залюбуешься. Сколько живу, такого выстрела прежде не видел.
– Грех это – смертоубийству радоваться, – сказал жрец. – Они хоть и тати, а души живые. Скорбеть о них надо, Бога просить о милости над ними. Ты бы на исповедь сходил, покаялся.
– Так что, закопаете? – спросил Хейдин старосту, не удостоив жреца ответом.
– З-закопаем, не изволь сомневаться, б-боярин, – поспешно ответил староста. – Все, к-как положено, будет.
– Лошадей их бедным семьям раздай, – сказал Хейдин, – оружие кое-какое я заберу. И вот еще, похоронщикам твоим. – Ортландец выудил из своего тощего кошелька один из трех своих серебряных галарнов, бросил старосте.
– Щедро! – восхитился Дорош. – Истинно п-по хрестьянски.
– Панихиду бы по убиенным надо заказать, – осмелился предложить жрец. – Все ж души живые…
– По этим? – возмутился Додоль. – Все равно в ад попадут, псы!
– Богу виднее, куда их определить, – возразил жрец.
– Святой ты человек, отец Варсонофий! – покачал головой Додоль.
– Правильно он говорит, – произнес Хейдин и отдал священнику вторую монету. – И помолись нашим… нашему Богу за Ратислава.
– Благослови тебя Бог, боярин! – сказал священник, осенив Хейдина крестом.
С улицы во двор въехала волокуша, запряженная тощей лошаденкой. На волокушу начали укладывать тела разбойников, по двое зараз, вывозить со двора. Разбойничьих коней свели быстро, и сбрую прихватили. Хейдин забрал только оружие Субара: достал из седельного мешка железный шлем с бармицей, снял с седла лук с колчаном, полным стрел, и саблю тоже забрал. Остальное оружие разобрали крестьяне: ножи и топоры были в их хозяйстве вещами незаменимыми, да и железо стоило дорого. Постепенно двор опустел. На снегу остались только кровавые пятна и конский навоз. Священник ушел вместе с похоронщиками – отпевать убитых. Додоль и староста Куропляс тоже собрались уходить.
– Баб пришлите! – велел напоследок Хейдин. – Дом от крови отмыть надо и прибрать внутри.
– Все сделаем, не сомневайся, – угодливо закивал Додоль, пятясь к воротам.
Староста ничего не сказал; один из разбойничьих коней очень ему приглянулся, и он спешил прибрать его себе, пока кто-нибудь не опередил. Хейдин остался сидеть на крыльце один. На него накатило полное безразличие ко всему происходящему вокруг него. Хотелось лечь и заснуть, и спать долго-долго. Ярость, гнев, злоба давно прошли. Теперь ортландец хотел только одного – тишины.
– Дядя Хейдин!
Ратислав стоял у угла сруба, виновато смотрел на Хейдина. Лицо юноши было болезненно бледным, глаза окружены синяками.
– Ты где был?
– Я… рвало меня шибко. Плохо мне было, дядя Хейдин.
– Подойди ко мне.
Ратислав приблизился, нервно теребя шапку в руках. Ортландец долго смотрел ему в глаза, потом протянул руку.
– Спасибо тебе, – сказал он. – За Заряту.
– Ой, не говори о том, дядя Хейдин! Как вспомню, ажио трясется все внутри.
– Как же ты сумел так точно выстрелить? Опытный лучник и то бы не решился.
– Я и сам не знаю, – Ратислав тряхнул головой, будто пытался избавиться от наваждения. – Нашло на меня что-то. Такая злоба взяла на этого гада, что зубами его загрыз бы. Я ведь Заряту-то и не видел вовсе. Смотрел только в глаза татю, туда, куда стрелу хотел послать.
– И послал, – Хейдин улыбнулся. – Ты теперь настоящий воин. Защитник справедливости, заступник слабых и обиженных.
– Лихо мне, дядя Хейдин. Я ведь, как не верти, человека убил. Грех это смертный, за его кровь Бог с меня спросит на Страшном суде.
– Думаешь, не надо было убивать?
– Не знаю я, дядя Хейдин. Вроде не белку, не зайца – человека кончил. А как подумаю, что он мог Зарятку убить, так и не жалею ни о чем.
– Я был чуть постарше тебя, когда поступил на службу к одному воину, – сказал Хейдин. – Родом этот воин был из… из одной очень далекой страны. Хороший был воин, и мечом рубился отменно, и в седле держался лучше других, и отважен был – один мог без страха на десятерых выйти. Мне тогда очень повезло, что он меня к себе взял. Время было лихое, повсюду шли войны. Я отправился с моим господином на юг, в страну, где в то время сражались между собой две религиозные группировки. Одни говорили, что надо молиться Богу так, другие – что эдак, и из-за этого резали друг друга без жалости и сострадания. Моего господина в числе прочих уважаемых и прославленных воителей пригласили следить за соблюдением перемирия – ведь даже религиозные фанатики – душегубы иногда могут найти общий язык и хотя бы на время прекратить бойню. Однако перемирие все время нарушалось. Были шайки, которые не подчинялись никому, они-то и доставляли больше всего неприятностей. Именно они устраивали нападения, чтобы сорвать перемирие. И вот однажды моего господина послали к месту одной из таких стычек. Я сопровождал его. Мы приехали в деревню, где за день до нас побывала шайка вот таких бравых ребят, вроде наших сегодняшних противников.
– Что было дальше, дядя Хейдин?
– Дальше? – Хейдин ощутил вдруг противный спазм в горле. – Дальше мы выехали на центральную площадь. Дома вокруг нас были сожжены, некоторые еще дымились. А в храме лежали трупы. Много трупов. Там были женщины, дети, мужчины, старики, все простые крестьяне, которые никогда никому не делали зла. Их заводили в храм по три-четыре человека и резали ножами прямо у алтаря. Потом оттаскивали тела к стене и заводили новых. В храме было пятьдесят шесть трупов. Убийцы их кровью написали на стеках храма свои девизы. Что-то вроде: «Победа или смерть!» или «За веру и свободу!» Мы смотрели на это все, а потом нас позвали лучники, которые прибыли в ту деревню вместе с нами. Они заглянули в деревенский колодец – он тоже был полон мертвецов. Первой вытащили женщину, совсем молодую. К ней был привязан веревкой ее младенец. Они были мертвы, их глаза были открыты и полны воды, будто невыплаканных слез. Когда начали отвязывать младенца, у мертвого ребенка из ротика потекло материнское молоко. Увидев это, мой господин сел на камень, обхватил голову руками и зарыдал. Я в первый и в последний раз в жизни видел, как плачет рыцарь.
