Ксения Медведевич - Сторож брату своему
— Госпожа изволит видеть сама: рождение ее сиятельного сына, этого пловца в океане божественности, состоялось, когда высота Проциона составляла 88 градусов, по прошествии восьми часов двадцати минут с начала ночи…
— Фазлуи, мне это известно!
— … о да, несомненно, о отражающее истину зеркало! И я не зря посоветовал тебе, о великолепие святости и любви, задержать роды и попросил привести к тебе уродливую повивальную бабку, дабы вид ее задержал схватки и твой сын, этот главный проводник каравана по тропе истины, родился в наиболее благоприятный момент…
— Фазлуи!
— Да, моя госпожа? — старик перестал бормотать и подскочил, словно очнувшись.
— Тебе известно содержание фирмана халифа, который вот-вот должны доставить в Харран?
С морщинистого личика разом сбежала угодливая улыбка. Сабеец надулся и зло скривился:
— Да проклянут боги этого выродка…
— Которого? Фадла ибн Раби? Или аль-Амина, подмахнувшего этот указ?
Наблюдая кислую гримасу на лице астролога, Мараджил злорадно раскрыла глаза:
— Ну, что молчишь, Фазлуи? Хочешь в ров под стенами цитадели?
Астролог сейчас походил на загнанную в угол крысу: маленькие глазки отражали красноватый свет лампы и злобно блестели. Мараджил наслаждалась зрелищем и играла огромным сапфиром, свисавшем с золотой нити, перевивавшей косу.
Уступая настояниям законоведов — конечно, подкупленных главным вазиром, — халиф подписал указ, в котором отказывал сабейцам-звездопоклонникам в привилегии считаться зиммиями-покровительствуемыми. Им давался срок в три дня, чтобы обратиться в веру Али или умереть: эмир верующих, гласил указ, не может оказывать милости язычникам, поклоняющимся темным силам. Имущество казненных должно было отойти казне — вернее, увеличить состояние всесильного вазира. В последнее время размежевать личные средства Фадла ибн Раби и казенные становилось все труднее.
Взяв, наконец, себя в руки, сабеец снова расплылся в улыбке слаще патоки:
— О всесильная! О занавес благочестия и волна вечного океана! Наш город умоляет тебя о заступничестве!
Прежде чем пасть ниц у расшитого подола Мараджил, старый маг пустил слезу.
Поглядев на лысоватый седенький затылок, мать аль-Мамуна милостиво протянула:
— Поднимись, о Фазлуи.
Хлюпая носом, сабеец принялся лобызать грязный лоскутный коврик у себя под носом.
— Ну, хорошо, хорошо, я вижу, ты раскаялся в своем упрямстве, старый козел. Я, так и быть, прощу тебя. Хотя, признаюсь, мне нелегко это сделать: я потратила на это путешествие две недели! Две недели — слышишь, ты, старый хрыч? — две недели я тряслась по топким лужам на вонючем верблюде, пережидая карматские засады в вонючих вилаятах, чтобы посмотреть в твои глаза… Что, молчишь? Подними свою хитрую морду, ты, погань!..
По-змеиному изворачивая головенку, старый прорицатель покосился на свирепо оскалившуюся Мараджил.
— Ну?.. — мрачно выдохнула она.
Сабеец поднял голову и распрямил спину. Неожиданно спокойно встретил ее взгляд. И презрительно усмехнулся:
— Ты веришь этому перебежчику и отступнику по-прежнему. Да, моя госпожа?
Мараджил не смутилась:
— Тебе не хуже моего, Фазлуи, известно, что Джаннат-ашияни принял веру ашшаритов только для того, что выучиться в столичном доме мудрости. Они не преподают науку байинат-и-куруф, науку свидетельства букв, язычникам.
— Да-да-да… — прошипел астролог. — Когда этот ханетта исповедовал веру своей страны, он дал твоему сыну имя афтаб, солнце. А, заделавшись ашшаритом, заявил, что численное значение его букв соответствует имени Акбар — прекрасному имени, прямо-таки божественному, согласно ашшаритским измышлениям…
— Я не желаю вникать в ваши дрязги, — отрезала Мараджил. — Джаннат-ашияни сообщил мне нечто тревожное — и я склонна верить его предсказанию. К тому же, он царевич — хоть и изгнанный, но все же. А мы, люди царских кровей, чувствуем беду загодя. Скажи мне правду, о Фазлуи, — и я заступлюсь за вас перед халифом.
Сабеец нахмурился и вздохнул. На улице по-прежнему неутомимо стучал и булькал дождь. Наконец, старый маг разлепил тонкие губы:
— В таком случае, моя госпожа, я не скажу тебе ничего нового.
И бестрепетно встретил взгляд широко открытых, разом наполнившихся темной тревогой глаз Мараджил.
— Ты права, о женщина, — таких дождей в эту пору быть не должно.
Мать аль-Мамуна медленно кивнула. Старец тихо, безжалостно продолжил:
— Равно как не должен был умереть эмир Шираза, которому я предсказал долгую и славную жизнь. А он умер — и как умер, о женщина! Подавившись рыбной костью… Клянусь полумесяцем бога Сина, этой кости не было в его гороскопе…
— Кштут пересох, — тихо продолжила Мараджил. — Такого никто не припомнит…
— Потому что такого еще не случалось, — отрезал астролог. — Равно как не приходило к нам бедствие, подобное карматам.
— Джаннат-ашияни говорит, что за ними видна… — тут Мараджил заколебалась, подыскивая слово, — … видна… тень.
— Тень, — согласно кивнул старый маг.
И строго, угрожающе поднял сухой длинный палец:
— А самая главная тень встает на западе, госпожа. Огромная. Страшная. Во все небо.
Они долго смотрели друг другу в глаза.
— Сколько отмерено миру, который мы знаем? — тихо поинтересовалась женщина.
— Звезды говорят — три, самое большее, четыре года. Потом нас постигнут бедствия, каких вселенная еще не видела.
Мараджил медленно поднялась на ноги. Набросила на голову шаль. Кивнула невольнице, сидевшей у голой глиняной стены, и указала на дверной проем — выходи, мол, раскрывай зонт. Та подобрала мокрые юбки и пошлепала на текущую грязью улицу.
Уже на пороге Мараджил вдруг застыла, теребя алыми ногтями грубый тростник циновки. И, наконец, обернулась:
— У нас так мало времени… — черные глаза увлажнились.
И женщина с трудом выговорила:
— Помолись за меня Сину, старик. Помолись за меня — и за моего умника-сына, который считает нашу с тобой веру и гороскопы глупыми сказками. Помолись о том, чтобы он стал великим халифом — иному нас не спасти. Ему понадобятся наши молитвы, Фазлуи…
Маг с достоинством склонил голову:
— Я сделаю по твоему слову, о госпожа. И знай — я верю в твоего сына. В него — и в его счастливую звезду. Я видел эту звезду сам. И я буду молиться за то, чтобы она поднялась высоко и не сходила с небосклона аш-Шарийа долгие годы.
аль-Мадаин,
суббота той же недели
— …О боги… — только и смог прошептать Тарик, широко раскрывая глаза.
