Гай Орловский - Ричард Длинные Руки — эрбпринц
— Я прибуду сегодня вечером, — пообещал я. — Эту ночь проведем у костра с нашими воинами.
— Ваше высочество…
— Граф, — сказал я.
После его отбытия я остаток дня общался с местными лордами, что поспешно приезжали в замок барона Эркхарта, как только услыхали, что у него гостит сам Ричард Завоеватель.
Я терпеливо объяснял суть нового устройства общества, когда всем будет хорошо, начиная с простых крестьян, что начнут работать лучше и больше, а следовательно — зарабатывать, и всех нас, которые будут получать с крестьян больше денег в виде налогов.
Правда, придется поступиться некоторыми вольностями и правами, что отойдут государству, однако с ними все равно расстаться придется, за этим проследит моя армия, которой дан приказ сносить с лица земли замки, лорды которых попытаются воспротивиться моей державной воле.
Лорды хмурились, переглядывались, молча уходили, почти не задавая вопросов.
Альбрехт сказал тихонько:
— Идея не сработала.
— Я показал только пряник, — ответил я тоже шепотом. — Они еще не видели кнут.
— Но вы намекнули, что он у вас есть. И большой. Или большой.
— Слышать одно, — ответил я хмуро, — а вот увидеть… А еще лучше — почувствовать на своей спине.
— Вы как-то обронили, — напомнил он, — что все, что вам нужно, — это теплая постель, доброе слово и безграничная власть…
— Это была шутка, — сказал я сердито, — однако вы сами понимаете, центральную власть надо крепить!
— Да, — ответил он поспешно, — еще бы! Ведь в центре — вы, ваше высочество!
Я скривился.
— Граф, я иногда вас ненавижу. Я сам демократ с детства, хотя и не понимаю, что в ней хорошего, но умом вижу необходимость крепкой власти центра! Да, согласен, власть развращает, но отсутствие власти развращает абсолютно.
— Власть теряет всю свою сладость, — напомнил он заговорщицки, — если ею не злоупотреблять.
— Я еще молод и глуп, — напомнил я, — следовательно, честен, благороден и справедлив. А также паладинен! Не знаю, бывают ли старые паладины? Интересно, каким будет Сигизмунд, когда повзрослеет и увидит мир, какой он на самом деле… Да это так, граф, я часто говорю сам с собой, люблю поговорить с умным собеседником… В общем, никаких злоупотреблений с моей стороны, пока я весь упоен построением Царства Небесного на земле. А вот если не получится, тогда да, в расстройстве, что мы только не вытворяем, чтобы заглушить или заполнить…
Он слушал внимательно, в таких случаях мне кажется, что все понимает, даже если начну рассказывать о происхождении темной материи, о которой вообще-то и сам ничего не знаю, умный и хороший слушатель и собеседник, что ни говори и как на него ни злись.
Вечером на заключительный пир прибыли Мидль, Палант и Сулливан. Мы поднимали чаши с вином за дружбу, взаимопонимание, будущие торговые связи, однако я видел по лицам боевых друзей, что уже все трое мыслями находятся в воинском лагере, откуда утром выйдут железные когорты копейщиков, готовые встретить конную атаку противника.
Леди Шарлиза сразу начала строить глазки герцогу Мидлю, очарованная его галантными манерами и мягкой учтивой речью. Он улыбался смущенно и говорил обычные любезности, что в этом медвежьем углу звучат свежо, очень ярко и, при желании, могут сойти за что-то серьезное.
Выбрав минутку, я глазами показал ему, что мне есть что сказать, вышел на балкон, через пару минут появился Мидль.
— Ваше высочество?
Голос его, как всегда, ровный и вежливый, герцог вообще-то вежливый со всеми, но со мной вдвойне, как с сюзереном и, главное, с мужем нашей прелестной и гордой Франки.
Я в свою очередь тоже всегда чувствую неловкость, общаясь с Мидлем, хотя, казалось бы, все должно быть наоборот: общая женщина сближает!
Но, увы, сближает только та, которую уговорили вдвоем на веселой молодежной пьянке и втроем завалились в постель. А у нас брак династическо-политический, в нем свои особенности, из которых так просто и не выкарабкаешься…
Я посмотрел по сторонам и сказал тихим голосом:
— Герцог, вы ведь знаете про указ папы Пия. Он разрешил многоженство после тяжелых истребительных войн, когда земли обезлюдели, и нужно было их заселять заново…
Мидль кивнул.
— Конечно, все знают. Но это время прошло.
— Прошло, — согласился я, — да не везде. А когда прошли те восемьдесят разрешенных лет, и жизнь начала возвращаться к прежней форме брака, когда один мужчина и одна женщина… Ватикан все-таки оставил одну крайне лимитированную форму многоженства для людей, находящихся подолгу в дальних землях.
Он смотрел настороженно.
— Ваше высочество, что вы имеете в виду?
— Нас, — сообщил я. — Имею в виду нас, оторванных от своих земель. Указ папы гласит, что в подобных случаях не просто разрешено заводить вторую жену, но мы как бы обязаны это делать! Правда, при условии, если эта женщина находится в другом королевстве. Все верно, мы не должны только и делать, что воевать, обязаны и заботиться о женщинах и детях. Но когда жена за сотни миль, да еще в другом королевстве, мы имеем право по папскому эдикту брать себе жен и здесь.
Он пробормотал:
— Ну, все мы слыхали, однако…
Я сказал строго:
— Это наш долг!.. Мальчиков и девочек по божьей воле рождается поровну, так проще плодиться и размножаться, как Он задумал, но Господь не учел, что в этих проклятых бесконечных войнах мальчики гибнут, не успев даже стать мужчинами, а женщины остаются одни!
— Что желать, ваше высочество, такова жизнь…
— Церковь, — напомнил я, — исполняя невысказанную волю Господа, не просто разрешила, но и повелевает уклоняющимся от исполнения мужского долга защищать и заботиться… повелевает брать в жены женщин в других землях!
— Ну…
Я сказал властно:
— Это я к тому, что вы в полном праве взять себе в жены Шарлизу! Такое не противоречит ни христианской морали, ни законам, ни нравственности.
Он отшатнулся, автоматически помотал головой, как конь, которому не нравятся удила, но глаза стали задумчивыми, а открывшийся для резкого ответа рот плотно захлопнул, чтобы не брякнуть необдуманное, что естественно для простолюдина, однако недопустимо для благородного человека.
— Обдумайте, — сказал я. — Господь велел плодиться и размножаться! А мы сейчас только убиваем, а это как бы грех. Искупить его можем только усиленным размножением, мы же гуманисты! А еще исполнители божьей воли.
Он перекрестился, сказал благочестиво:
— Во имя Господа.
— Аминь, — сказал я с твердостью государственного мужа, который находит время и для заботы о подданных.
