Аше Гарридо - Видимо-невидимо
— Видаль! — закричала Ганна. Он с трудом перевел взгляд на нее, вытянул руки, ее от себя отодвигая.
— Ганна, где Мотря?
— У Дрюнга, как всегда… Видаль, что?..
Видаль развернул ее лицом к морю. И Ганна глянула, охнула, шатнулась, отступила, прижалась спиной к его груди. Море исчезло. Влажно блестело обнажившееся дно, рыбы бились на песке между лужиц и темных груд водорослей, бестолково метались крабы, пятнами слизи растекались медузы. Ганна в ошеломлении обернулась к Видалю, но он дернул подбородком: смотри. И Ганна увидела: море шло от горизонта, шло на Суматоху — всё сразу, вздыбившись до неба темной стеной.
— Бегом, Ганна. Всех, кто может… Олесь пусть как-нибудь… у Мака жена присмотрит — его тоже. И Тюленя, и Хо — всех… Всех, Ганна. Скажи: здесь люди.
— А ты?
— Я останусь.
— Ты не сможешь! Ты не уберешь ее, Видаль, это невозможно!
— Конечно, невозможно, дурочка, — Видаль повернул ее к себе, улыбнулся и поцеловал неторопливо, нежно, крепко. — Я и не собираюсь.
— Хосе, я останусь с тобой!
— Мы вдвоем ничего не сможем, Галю. Привези мастеров.
— Тогда ты — со мной!
— Галю, так быстрее, чтобы ты одна. А я…
— Нет, Видаль!
— Ласточка моя, я просто подержу ее. Это у меня получится, правда. А ты быстрее постарайся мастеров собрать — и всё будет хорошо. Только ты быстрее. Давай, девочка моя… Бегом! — рявкнул Видаль и толкнул Ганну. Она сорвалась с места и исчезла в толпе, собиравшейся перед ратушей — пока еще безмолвной, ошеломленной толпе.
Видаль сглотнул и отвернулся от людей. Надо забыть о них. Только бы молчали. Но уже пополз опасливый шепоток, его имя повторяли, заплакала женщина, кто-то горячо молился, благословляя Видаля. Вскрик и торопливые шаги… Резко обернувшись, он выкинул перед собой руки. Женщина с ребенком замерла в двух шагах, всхлипывая и не сводя с него умоляющего взгляда.
Зрители были не нужны ему — но он смирился с тем, что они будут. Только бы не мешали.
— Лучше бы вы все ушли. Если не можете уйти — молчите. У меня… У нас с вами слишком мало времени.
— Так ведь предсказание, — крикнул кто-то, не Видалю, а так, комментируя происходящее. — Зря что ли памятник ставили?
— На пожертвования, между прочим! — откликнулся молодой бесшабашный голос. — Вот пусть и отрабатывает.
— Кто скажет еще слово — исчезнет, — пригрозил Видаль. Он знал, что не станет тратить на это драгоценные силы, но напугать их следовало. Но жители Суматохи не умели бояться всерьез. Не обращая внимания на Видаля, все разом загалдели, радостно объясняя друг другу, что опасности никакой вовсе нет, а зрелище предстоит такое, какого еще не видели, и наверняка городской совет сочтет повод подходящим, чтобы устроить празднества, может быть даже и с маскарадом.
— Горячие пирожки! С сыром, с луком, с яйцом! — раздался напев разносчика.
Только женщина не отрывала отчаянных глаз от Видаля, и когда он взглянул на нее, приподняла малыша.
— Вы ведь можете уйти. Возьмите Бруно. Он очень тихий, он не будет вам обузой… Или хотя бы в приют… Возьмите…
Видаль прикрыл глаза.
— Стойте тихо. Не мешайте мне. Сейчас всё будет хорошо.
И отвернулся. И больше не слышал голосов за спиной.
С ласковой ленцой волны толкаются в камень набережной, слепящие блики танцуют по невероятной сини до самого горизонта… Видаль понял, что сил на это не хватит.
Волна была уже близко, Видаль разглядел обрывки пены, ползущие вверх по ее гладкой груди. Она почти закрыла солнце, тень наползала на набережную. Оставалось одно. Там, где она сейчас, должно быть небо. Видаль повел взглядом над бурлящей кромкой волны, уточняя оттенок неба над ней. Оттенки должны совпасть, нельзя оставить и следа шва — может разойтись… и не забыть бы солнце… Оно ударило в глаза, и Видаль едва удержался, чтобы не зажмуриться. Нельзя, нельзя, держать! И он держал: июльской голубизны необъятное небо — темнее у горизонта, светлее в вышине, легкие перышки облаков, дрожащее жаром пятно в слепящем ореоле, небо, небо, спокойное чистое небо…
Женщина за его спиной ахнула: волна рвалась, расползалась, как истлевшая ткань, в прорехи снова ударило солнце, косматые клочья пронеслись над вопящей в восторге толпой, окатив ее брызгами, и растаяли где-то за ратушей.
— Чудотворец хренов! — выругался разносчик и швырнул на мостовую короб. Выплеснулась вода, мятые пирожки покатились по булыжнику. Люди вокруг кричали, прыгали и обнимались, размахивали руками.
Женщина отвернулась от них. Ребенок заплакал: соленая вода попала ему в глаза. Женщина бросила виноватый взгляд на Видаля, неподвижно лежащего у края лестницы, крепче прижала ребенка и торопливо ушла прочь.
Кудлатая Мотря, свирепо храпя и гремя подковами, ворвалась на площадь. Толпа шарахнулась в стороны, визжали женщины, проклятия и свист неслись со всех сторон. Свинья остановилась у памятника, с ее спины кубарем скатился маленький человечек в меховой одежде и кинулся к лестнице. За ним бежал усатый в юбке, торопливо семенил толстяк в синей шелковой пижаме, с черной косой от макушки до колен. Высокий белобрысый парень, скатившись на мостовую, вскочил и протянул руки вверх — помочь спуститься хмурой девице в разорванной до пояса юбке и красных сапогах, но девица спрыгнула мимо его рук, поскользнулась на мокром булыжнике, рванулась, выпрямилась и кинулась следом за остальными.
— Эй, дамочка, привязала бы скотину! — возмутился пострадавший материально разносчик пирожков. Ганна, не глядя, двинула ему кулаком в лицо и устремилась вперед.
Кукунтай прыжком преодолел отделявшее его от Видаля расстояние, рухнул на колени и припал щекой к его груди. И оставался так, пока руки мастера Хо метались по лицу и шее лежащего, и потом, когда мастер отодвинулся и повернул к Мак-Грегору растерянное лицо, и когда Ганна прижала кулаки к закушенным губам и, сузив глаза, покачала головой. Мак-Грегор подошел, потянул Кукунтая за плечо. Кукунтай не двигался, обхватив Видаля и спрятав лицо в складках его куртки. С усилием оторвав его руки, Мак-Грегор поднял Тюленя. Тот резко отвернулся, пряча слёзы, катившиеся из глаз.
Чуть ниже на ступеньках что-то чернело. Ганна всхлипнула и деревянными шагами спустилась на три ступеньки. Наклонившись, она обеими руками подняла промокшую тряпичную ворону, и глядя ей в пуговичный глаз, сказала.
— Я знаю, что ты меня не любил. Я знала это всегда. Я любила. А ты — соглашался. Я знала — и готова была простить тебе даже это. Твои вечно мокрые волосы, твою дурацкую ворону, твой отсутствующий взгляд, твое молчание — часами… и как ты уходил на денек — и пропадал на месяцы… Я прощала тебе всё. Всё. Но вот того, что ты умер, я тебе не прощу. Никогда.
