Аше Гарридо - Видимо-невидимо
Каменный болван, усмехнулся Видаль. Бронзовые буквы на постаменте нестерпимо горели, но он и так знал, что там написано. Хосе Видалю, спасителю города, от благодарных жителей Суматохи. Знать бы еще, от какой напасти… и когда. Сегодня, например, ему было решительно некогда. С минуты на минуту появится Ганна. Видаль огляделся — он был одним из многих. Вокруг памятника безостановочно плелось кружево людских судеб. Молодые люди подходили, озирались, переминались нетерпеливо, и — кому раньше, кому позже — судьба улыбалась им, приняв облик нарядной суматошинки, подхватывала под руку, смеялась, глядя им в счастливые глаза, увлекала в круговерть, в путаницу улочек, а им на смену подходили и подходили новые…
У многих Видаль заметил легкую сутуловатость, и воротники этим летом стало модно приподнимать. Стесняются пока. Ничего, разозлился Видаль, еще гордиться будете. И сюда добралась эта зараза — занесли. Выходит, тюленев приемыш Рутгер — не первый здесь такой. И уж точно не последний. Видаль сплюнул. Любоваться счастливыми парочками расхотелось: переженятся, наделают детишек, и каждому на загривок — ууйхо, тварь ядовитую. Сплюнул еще раз — тошнило. Видаль повернулся к памятнику спиной.
И море ослепило его бликами. От площади к нему торжественно нисходила лестница: широкие ступени, фигурные столбики мраморных перил. По лестнице поднимались и спускались люди, и воротники их одежд были подняты по новой моде… но если смотреть на море, людей не было видно. И Видаль благодарно улыбнулся и стал смотреть на море. Огромное, оно не помещалось во взгляде целиком, слепило солнечными искрами, отнимало разум — и взамен наполняло бессмысленным, беспричинным и бесконечным счастьем.
Видаль заметил, что стоит в той же позе, что и каменный болван на постаменте — чуть закинув голову и отставив ногу, руки в карманах куртки, птица на плече. Усмехнулся: хорошо они смотрятся, вот было бы веселье, если бы кто обратил внимание. Впрочем, на этом месте Видаль всегда стоял вот так, и в тот день, когда его решили почтить памятником — тоже.
И так вот он стоял тогда, сколько лет-то уже прошло, а в ратуше в это время отцы города допытывались у заезжего провидца, какие напасти грозят беззаботной Суматохе. И провидец нашелся, как отделаться от них — спихнул всё на Видаля, а сам исчез, как и не было его. Видаль узнал об этом ровно через четверть часа — когда его, уже собиравшегося восвояси, остановил на лестнице чудаковатый толстяк, принялся вертеть и разглядывать, а потом схватил за рукав и потащил наверх. Видаль принял его за помешанного, упирался, ругаясь сквозь смех, но на помощь безумцу подоспел сам бургомистр Грюн, чуть не со слезами на глазах умоляя позировать для памятника. Скульптор был представлен как местная знаменитость, бургомистр при поддержке всего городского совета только что в ногах не валялся — и Видаль сдался.
Теперь каждый раз, посещая Суматоху, он имел возможность любоваться произведением искусства, а в остальное время — выслушивать язвительные комментарии друзей-приятелей. Спасибо, хоть Мак-Грегор не изощрялся в остроумии. Человек, который женат на овце, как никто знает, что и самая дружеская шутка не всегда уместна.
Но море лежало перед ним, и Видаль забыл обо всём. Он стоял и вглядывался пытливо в играющую бликами даль: что ты за вода? Море ли, океан ли? Есть ли тебе конец, и откуда катятся эти смирные, такие ручные волны, словно только для того и созданные, чтобы радовать глаз и манить сердце?
— Хосе…
Видаль вздрогнул. Ганна стояла чуть в стороне, чтобы не заслонять ему море, и, видимо, уже не в первый раз звала его.
— Ты уже? — рассеянно улыбнулся Видаль. — Что я хотел тебе сказать… Ах, да, поедешь со мной в Садовье?
Ганна нахмурилась.
— В Садовье? В Садовье, значит… Вишни в цвету, крепкое слово? — в голосе ее дрожала обида. — Осчастливить меня решил?
— Что ты? — Видаль очнулся и оглядел подругу с ног до головы. Высокая, с самого Видаля ростом, стройная и сильная, нарядная — оставила, должно быть, Мотрю на дрюнговой конюшне и переоделась в гостинице: юбка в яркую клетку, на черном сукне жилета полыхают маки, по рукавам вышивка широкой полосой, красные сапожки сверкают лаком, а на буйных кудрях — венок, атласные ленты играют бликами ярче морских волн. Будто знала, куда позовет Видаль. А может и вправду знала, с нее станется. Что ж она говорит такое?
— Будто я не знаю, что у тебя на уме! — не умолкала Ганна. Слова выпрыгивали, словно против ее воли, но и остановить их она не хотела. — Ганна хорошая, Ганна красивая, своя в доску, понимает, что к чему — надо жениться на Ганне, сколько можно, всё равно счастья в жизни нет, так хоть покой! Как будто я не знаю…
— Да что с тобою, Галю, опомнись… — Видаль протянул к ней руки, но она с силой ударила по ним.
— Видчепыся вид мэнэ! — вдохнула зло.
И Видаль стоял, не шевелясь и не пытаясь возразить, под шквалом ее гнева и горя.
— Всё мне сердце истерзал, ирод. Чем же я тебе плоха?! А вот нет, подавай ему то, чего никогда не может быть, дальнее-невозможное ему подавай! Куда как легко любить, до чего не дотянешься. И есть не попросит, и слова поперек не скажет… и лучше всех, ясное дело! Кто ж сравнится с тем, что и вовсе неведомо? А как будто я тебя не знаю… То, что руками можно потрогать, как будто и не для тебя создано. Всем в радость — только не Хосе Видалю, особенный он такой, звезду ему с неба подавай, молока птичьего… Зирку тоби з нэба? Так ты помни, коханый, что она — убийца, выжла. По кровавому следу гончая — для хозяев своих. Очарует так, что сам себя наизнанку вывернешь им на забаву. Погибель она, без жалости и смысла, а что красивая — так вон у Мак-Грегора блесны не хуже. А ты… ты… даже не на живую приманку, на железку блестящую с перышком ярким идешь. На куклу восковую. Да и нет ее на самом деле. Всё придумали.
Тут уж Видаль не стерпел, схватил Ганну за локти и встряхнул хорошенько.
— Ты на солнце перегрелась? Жилет сними, жара вон какая. Галю, девонька моя ненаглядная, ты о ком вообще?
Ганна теперь молчала, не поднимая глаз, только по смуглым щекам катились слезы.
— Галю, Ганна моя, ну ты что? Что ты, сердечко моё? Посмотри, нарядная какая пришла, угадала, а? Вот и хорошо, мы с тобой сейчас в Садовье…
— Не могу я с тобой в Садовье, это же насовсем… навсегда. А как ты со мной, если не любишь? Думаешь, если пообещаешь верным быть, любить всю жизнь — так оно и выйдет? Хочешь сам себя обмануть, Хосе Видаль?.. Видаль?
Видаль смотрел ей за спину и лицо его было каменным, точь-в-точь как у памятника. Ганну он крепко держал за плечи, и обернуться она не смогла.
