Юлия Остапенко - Легенда о Людовике
— Мессир, — спокойно прервала Бланка, — если вы пришли сюда лишь затем, чтобы оскорблять меня и графа Шампанского, я прошу вас удалиться и оставить меня в покое.
— Но вы же знаете, что я прав! — будто бы вне себя в порыве искренности и правдолюбия, воскликнул Моклерк и, описав по комнате круг, резко остановился перед креслом королевы. Глаза его неожиданно широко распахнулись и горели так, будто он видел перед собою тьму сарацин и собирался ринуться в гущу битвы. — Вы знаете, что из Тибо Шампанского не выйдет хорошего советника королю. В последние годы он пооткрывал в своем графстве три десятка винных ферм — три десятка, слышите?! И это в то время, когда альбигойцы возводят крепости прямо у нас под носом, когда английские корабли вольно плавают в водах Нормандии, когда Гроб Господень не отвоеван у неверных!..
— Вы закончили, мессир?
— Нет, мадам. Я только начал. Даже если предположить, что завещание короля Людовика Смелого о вашем регентстве не является подлогом, — он нарочно подчеркнул первые слова, и Бланка ощутила, что, несмотря на все свои усилия, все же бледнеет, — даже если и так, женщина не может править королевством, и вы это понимаете, ибо, я повторяю это, вы умны и — я уверен, вопреки всем сплетням, — совершенно невиновны. А раз женщина не может править — сие означает, что править будет тот мужчина, что к ней ближе всех. Угодно ли вам отдать вашего сына и Францию в руки безмозглого трубадура из Шампани? Угодно ли, я вас спрашиваю, мадам?
— Я скажу вам, мессир, что мне угодно, — сказала Бланка тихим, низким и бесстрастным голосом. — Мне угодно, чтобы вы прежде всего прекратили осыпать оскорблениями мою особу, ибо я напоминаю вам, коль скоро вы забываетесь, что, регентша или нет, я все еще королева Франции. С того самого дня, как понесла я дитя моего дорогого супруга, ни один мужчина не был ко мне ближе всех и никогда отныне не будет. В чем я клянусь вам, слышите, вам, Пьер Моклерк, вот на этом кресте, — она схватила свой нательный крест, поднесла к губам и быстро и крепко поцеловала. Моклерк молча слушал ее, более не пытаясь заламывать руки. Бланка перевела дух и продолжала: — Затем мне угодно, мессир, чтоб вы прекратили ваши жалкие и гнусные попытки заставить меня отказаться от регентства и вручить его вам либо вашему кузену Филиппу Строптивому. Ибо пока бьется мое сердце, этому не бывать.
— Даже если такой будет воля вашего короля? — с насмешкой спросил Моклерк.
Бланка осеклась.
— Моего короля?
— Вы забыли о том, что у вас есть король, мадам? Я говорю о вашем сыне, нынче помазанном на царство. Не в его ли воле выбирать, чьей руке доверить полноту власти до тех пор, пока он не возмужает довольно, чтоб принять ее самому?
«О Господи, о чем он говорит?» — подумала Бланка в недоумении. Если до этой минуты все, что он сказал, было для нее ясней Божьего дня, то теперь она не понимала, и это тревожило ее. Впрочем, Моклерк не стал ее дольше мучить.
— Я говорил с его величеством сегодня. И нижайше просил, дабы он, как следует взвесив все, решительно объявил свою волю. Полагаю, ввиду сомнительности документа, оставленного нам прежним королем, слово короля нынешнего будет иметь не меньший вес, не так ли, мадам?
Бланка стиснула подлокотник. Дитя в ее чреве яростно билось, пиная ее изнутри, но ни один мускул не дрогнул на ее лице, лишь капельки пота выступили на висках.
— Вы говорили с королем?
— Был удостоен сей чести.
— Когда?
— Нынче, перед тем, как явился к вам. Не мог сдержать желания немедленно засвидетельствовать ему мою радость и, пуще того, мою покорность и любовь.
Негодяй… Ах ты низкий, лживый, ничтожный негодяй! Так ты решил воспользоваться не только слабостью и усталостью беременной женщины. Ты с неменьшим рвеньем штурмовал сознанье и рассудок мальчика, прошедшего за последние недели через множество испытаний, слишком тяжких для его лет. Луи, такой маленький, худенький, такой хрупкий в тяжелом церемониальном одеянии, в чересчур большой для него короне, стоящий пред алтарем на коленях и глядящий вверх, на образа, взглядом, исполненным растерянности, — теперь, когда этот недавний образ всплыл в памяти Бланки, она ощутила, что слезы вот-вот брызнут из ее глаз. Как несправедливо это было! Из собора они отправились в дом архиепископа, и Бланка приказала никому не тревожить Луи до утра. Мать в ней рвалась к нему всем сердцем, хотела обнять, приголубить, утешить, вселить в него чувство веры и защищенности. Но королева в ней знала, что ему лучше провести одному эту ночь. Что король нынче рождается в нем так же, как в ней вот-вот родится новая жизнь, и негоже другим глядеть на это. А Моклерк, этот слизкий червь, нарушил священный покой этой ночи, быть может, последней спокойной ночи в жизни ее мальчика. Бланка испытала вдруг неистовое желание встать и залепить Моклерку пощечину, по-мужски тяжелую, так, чтоб из носа у него хлынула кровь. Но она не встала — лишь потому, что в ней не осталось уже на это сил.
— Итак, теперь вы пытаетесь настроить моего сына против меня, — проговорила Бланка в тиши, тянувшейся несколько бесконечных минут. За окном уже почти совсем рассвело, дождь почти иссяк и ронял на карниз последние одинокие капли. — Неужто вы и впрямь думаете, будто это вам удастся?
— Я надеюсь, кузина, — печально сказал граф. — Ибо, уверен, когда соки, что выделяются у женщин во время беременности, перестанут затуманивать ваш рассудок, вы одумаетесь и сами поймете, что так будет лучше для всех, а главное — для королевства. Разговор с вашим сыном дал мне к тому немалую надежду. Похоже, через несколько лет мы получим воистину мудрого короля. Об одном лишь прошу вас: оставьте гордыню, не смущайте его юный разум своим тщеславьем. Клянусь вам, что в качестве королевы-матери вы будете знать тот же почет и благоденствие, какие могли бы знать в качестве регентши, и в то же время будете свободны от множества досадных хлопот. С этим и оставляю вас, дорогая кузина, — вижу, вы все же устали, хотя и храбро пытаетесь скрыть это. Ваш супруг, недаром прозванный Смелым, одобрил бы вас, но я молю, из любви к брату или сестре нашего короля, хоть немного себя пожалейте.
Он вновь поклонился. Бланка не протянула ему руки, и глазам своим не поверила, когда он взял ее запястье сам и приложил к губам, удерживая куда дольше, чем требовал этикет. Затем вновь поклонился и вышел, зацепив своим могучим широким плечом край гобелена над дверью.
Жанна дю Плесси влетела в комнату через миг после того, как закрылась дверь, и кинулась к своей королеве, руки которой, дрожащие от чудовищного напряжения, с неистовой силой упирались в подлокотники: она пыталась подняться на ноги — и не могла.
