Юлия Остапенко - Легенда о Людовике
Жанна не возвращалась, хотя Бланка слышала, как она плещется в тазике для умывания в гардеробной за дверью.
В доме архиепископа Реймского, предоставленном на время коронации двору, стены были тонкие и трухлявые, гобелены едва прикрывали щели, расползавшиеся от пола до потолка. Бланка слегка поежилась — преследовавшая ее духота сменилась ознобом, — сонно моргнула и вдруг подумала с удивлением, что, возможно, могла бы и задремать. Когда вернется Жанна, она велит ей закрыть окно и…
— Мадам…
Дю Плесси снова была чем-то напугана. Все, кто любили Бланку Кастильскую — видит Бог, таковых было не особенно много, — то и дело проявляли страх в последнее время, будто не зная, до какой степени это ее раздражает.
— Ну, что теперь? — спросила она, изо всех сил пытаясь сдержать недовольство в голосе.
— Там… мессир Моклерк, мадам. Спрашивает, почиваете ли вы, а ежели нет, то не соблаговолите ли его принять.
С минуту или около того дождь барабанил по карнизу окна, в которое глядела Бланка Кастильская.
— Вы ведь не особенно любите его, не правда ли, Жанна? — вполголоса спросила королева.
— О да, мадам, — ответила маленькая дю Плесси. — Не особенно.
— Отчего же? Я, кажется, прежде вас об этом не спрашивала… Вы ведь жена его кузена.
— Мой супруг не в дружбе со своим родичем мессиром Моклерком, мадам, вам это известно, — с неожиданным спокойствием отозвалась та. Бланка угадала за этим спокойствием тщательно скрываемую ярость — и удовлетворенно улыбнулась. Разумеется, ей было это известно. Она предпочитала окружать себя теми, кто мыслил и чувствовал как она, и более того — кто проявлял свои мысли и чувства подобно ей. Она хотела сейчас лишний раз ощутить это единение — холодный гнев за маской безмятежности. Это именно та маска, которую сейчас вновь придется надеть ей самой. Потому она и задала дю Плесси этот вопрос.
— Благодарю вас. Скажите мессиру Моклерку, что я охотно приму его. Я все равно не собиралась спать, — мягко добавила она, когда дю Плесси открыла было рот, чтоб возразить. Бланке нелегко далась эта мягкость. «Не королева, я не королева для нее сейчас, а лишь беременная дура, корова… но она любит меня и такой», — подумала Бланка и повторила:
— Просите.
Дю Плесси сделала реверанс и скрылась за пологом, отделявшим спальню от прихожей. Бланка отвернулась от двери и сложила руки на животе, словно, защищая этим жестом своего еще не рожденного сына, могла защитить разом и того, кто этой ночью был рожден заново как король. Пусть Моклерк не думает, будто она сжигает взглядом проем, в котором он должен появиться.
Тем не менее она все равно услышала, как он вошел. Кресло стояло боком к двери, и живот мешал Бланке развернуться ко входу. Потому она лишь повернула голову подчеркнуто величавым жестом и смерила взглядом мужчину, склонившегося перед ней в поклоне.
— Мадам, — смиренно сказал Пьер Моклерк, граф Бретонский, и Бланка протянула ему руку для поцелуя. Для этого ей пришлось отнять ладонь от живота; она колебалась миг, прежде чем сделать это, и вздрогнула, когда по легкой понимающей усмешке, тронувшей губы Моклерка, поняла, что он заметил это. Будь он проклят.
— Шесть утра, мессир, — коротко сказала Бланка, когда он выпрямился и скрестил руки на груди. — У вас должна быть очень веская причина, чтобы врываться ко мне в такой час.
— Врываться к вам, ваше величество? Вы несправедливы, — Моклерк приподнял брови жестом обиженного удивления. Бланка хорошо знала этот жест, слишком хорошо, чтоб обмануться. — Ваше величество соблаговоли принять меня, и я осмелился воспользоваться позволением. Что может быть вежливее, мадам, что может лучше подчеркнуть глубину моей покорности и почтения к вашему величеству?
— Лишь одно: если вы перестанете юлить и скажете прямо, зачем пришли.
Она говорила резко. Чересчур резко для одинокой беременной вдовы, матери двенадцатилетнего короля, корона на которого была возложена лишь четыре часа назад и, кажется, так и норовила соскользнуть. Но, Бланка знала, подобный тон был именно тем, чего ждал от нее Моклерк. Пусть продолжает думать, будто видит ее насквозь.
— Мадам, первой и главной причиной моего столь раннего визита было стремление осведомиться о вашем самочувствии. В соборе на церемонии мне показалось, будто вам нездоровится. Тревога снедала меня всю обратную дорогу, и я понял, что мне нынче не уснуть, пока я не услышу из ваших уст, что тревожиться не о чем.
Граф Бретонский был высоким, тяжеловесным, плотно сбитым мужчиной, однако не настолько, чтоб его можно было назвать тучным. Его лисья улыбка и вечно прищуренные глаза, казалось, не подходили к сильному, крупному телу воина. Рядом с ним Бланка чувствовала одновременно свою физическую слабость и то, что в броне ее множество брешей, которые беспрестанно выискивает хитрый взгляд этого человека. Один из самых сильных, своенравных и дерзких баронов королевства, он, как и прочие, не смел поднимать голову при Филиппе Августе и с опаской поглядывал на мужа Бланки Людовика Смелого, но теперь, наконец, после многих лет ощутил себя хозяином положения. Бланка подумала вдруг, что он может сейчас схватить ее за волосы, стащить на пол и бить ногами по животу до тех пор, пока она не умрет. А Луи, юному королю Франции, может не хватить времени покарать убийцу своей матери.
Думая об этом, Бланка улыбнулась и посмотрела в одутловатое лицо Моклерка твердым и ясным взглядом.
— Я чувствую себя так, как полагается женщине на сносях, мессир. Иногда мне бывает дурно. Признаюсь вам, в церкви, должно быть от ладана, мне было немного душно. Но теперь, как вы можете видеть сами, я здорова и весела. Я счастлива, — продолжала она, не сгоняя улыбки с губ, — ибо нынче величайший день в моей жизни с тех пор, как я венчалась со своим благословенным супругом, да упокоится в мире его душа.
— Воистину так, — согласно кивнул Моклерк. — Впрочем, я бы сказал, что нынешний день — величайший для вас с того дня, когда его душа упокоилась в мире. Тот день также был велик, велик и страшен, не так ли, дорогая кузина?
Он не смел называть ее «дорогой кузиной», пока был жив король Филипп Август. При правлении Людовика многое начало меняться. И продолжало меняться, стремительно, с каждым днем. Еще полгода назад Моклерк не посмел бы стоять так близко к королеве и говорить в таком тоне.
— Да, мессир. Это был горестный день. Я все еще в скорби о нем.
— Что не помешало вам нынче сесть в церкви рядом с Тибо Шампанским, — неожиданно сварливо сказал Моклерк. Временами он напоминал Бланке спесивую, хорошо сохранившуюся старуху, упрямую и склочную, как ведьма. В такие минуты она презирала его особенно сильно.
