Мария Семенова - Там, где лес не растет
Коренга смотрел на счастливца, настоящего живого счастливца, которому через сутки с небольшим предстояло взлететь к небесам на послушных матерчатых крыльях, и сердце готово было остановиться от вселенской несправедливости. Ну вот почему одним дано было укрощать летучие короба, а другим – нет?.. У него за спиной весело верещали хозяйские дети. Коренга оглянулся. Трое малышей гонялись по двору за Тороном. Им не давала покоя его замшевая попонка, они норовили стащить её с кобеля. Торон беззлобно уворачивался, не позволяя проказливым ручонкам даже прикоснуться к завязкам. Он знал, что снимать попонку было нельзя.
Коренга посмотрел на раскрасневшегося мальчика, ловившего пушистый Торонов хвост, и подумал, что видит ещё одного счастливца. У которого все полёты пока впереди…
ГЛАВА 62
Мёртвый пёс
Ночью у Коренги от белого и пресного нарлакского хлеба жестоко скрутило живот. Тело явно тосковало по домашнему, привычному, спечённому на закваске да из ржаной муки. Попади кто-нибудь из здешнего люда в его родную страну, не иначе претерпел бы сходные муки. Не зря же учила веннская мудрость: где родился, там и пригодился!.. Нутро утешилось лишь перед рассветом, когда Коренга медленно, словно комочки лекарства, рассосал два маминых сухарика. «А туда же, ещё жить здесь собрался… – хмуро выговорил себе молодой венн. – На коробе посягаешь взлететь, а сам с хлебом справиться не умеешь!»
Тем не менее с наступлением нового дня всё показалось ему не так уж и мрачно. Кончилась тягостная ночь, пики гор на востоке расцвели малиновыми цветами. Живот понемногу прекратил ныть, а самое главное, проснулись отец с сыном и сразу взялись за устройство короба.
Занимались они этим, конечно, не во дворе, потому что по узкой кривой улице собранный короб всё равно было бы невозможно вынести на волю. Коренга поставил тележку на колёса, позвал Торона и поехал за ними на деревенскую площадь.
Легко сказать – поехал! Улочка была ужасно крутой, некогда её замостили камнем, правда, эта вымостка походила на каменную одежду старого большака, примерно как сам Коренга – на резвого здорового парня. Та дорога честно выдержала и Погибель, и последующие века непогод. Эту давным-давно сделали щербатой человеческие ноги, босые и обутые в мягкие горские сапоги. Ныне улочка выглядела почти ступенчатой. Тележка Коренги, наверное, была первой колёсной повозкой, проехавшей здесь за очень долгое время. Обычно внутри деревни ирезейцы ходили пешком, реже проезжали на осликах и совсем редко – на лошадях. И уж точно никто никогда не ездил здесь на тележке, запряжённой собакой!
Накануне Торон с усилием втаскивал хозяина наверх, теперь, упираясь лапами, он помогал ему спускаться. Когда Коренга выехал на площадь, сын с отцом и их помощники уже трудились вовсю. Молодой венн посмотрел на их сосредоточенные, вдохновенные лица и почти простил нарлакам их вкусный, но, как выяснилось, негодный для еды хлеб. Эти люди и короб свой взялись уряжать, как подобало чтущим земную и небесную Правду: с рассветом и сугубо на постное брюхо. Коренга проникся уважением и спросил:
– Будет ли мне позволено, почтенные, здесь посидеть, поучиться вашему поклонению? Я молюсь своим Богам, но Священный Огонь греет и нас…
– Грех был бы запрещать доброму иноверцу зрелище праведного радения, – отозвался крепкий мужчина. У него были рыжие волосы и натруженные руки мастерового. Коренга не имел понятия, как выглядели и вели себя жрецы Ирезея, но почему-то совсем не удивился бы, окажись этот малый жрецом. Он положил руку на спину улёгшемуся Торону и стал смотреть, как отец с сыном раскупоривали тканые свёртки. Молодой венн всего менее задумывался о том, чем именно здешние умельцы обтягивали свои короба. Так вот, в свёртках был шёлк. Халисунский шёлк несравненной прочности и красоты, справедливо ценимый по всему миру. Когда отчаянные купцы завозили текучую прохладную ткань к веннам, её выменивали на лучшие меха, застилая ими облюбованный отрез, и не считали, что продешевили. Из чудесного шёлка кроили счастливые праздничные наряды выросшим дочерям. Годы спустя те дарили их собственным дочкам и внучкам, благо шёлк не поддавался времени, не терял ни прочности, ни красоты. Коренге, правда, показалось, что привезённая попутчиками ткань была заметно толще той, что шла на девичьи рубахи. Она больше напоминала ему парусину «Поморника» и «Чагравы»: иголку без платана[59] наладонного не вдруг воткнёшь. Коренга удобнее устроился в тележке и стал следить за работой нарлаков, выжидая, не подвернётся ли случай прикоснуться к шёлку рукой и убедиться в его прочности.
– Зачем эти поперечины? – спросил он, когда короб стал обретать завершённые очертания и к нему взялись прилаживать две внутренние жерди, способные перемещаться в упорах.
Молодому венну снова ответил рыжеволосый служитель Огня:
– Это ради перемены натяжения шёлка. Чем он туже натянут, тем охотнее короб поднимается ввысь.
Коренга разглядывал толстые брусья, скреплённые по углам, и не мог превозмочь ощущения неправдоподобности. Короб выглядел таким тяжёлым! Что же за сила могла оторвать его от земли? Да ещё и заставить человека на себе ввысь поднимать?.. Чудо, оно чудо и есть. Не помогало даже увиденное собственными глазами накануне и позавчера. И воспоминание о яростной мощи, с которой рвала из рук бечеву его, Коренги, маленькая и безобидная полетуха, тоже не помогало. Хотелось молиться Богам о прощении за слишком дерзновенные мысли, за посягательство на горние тайны, отнюдь не предназначенные для смертных…
Потом он вдруг вспомнил, как созерцал звёзды Зелхат. И как легко он, Коренга, невольный свидетель, поверил басням Тикиры о необычном поклонении старика саккаремца. А что оказалось? Ему выпало узреть не тайное жреческое служение, но труд учёного мудреца, занятого исчислением расстояний.
И этот мудрец, между прочим, к ирезейцам с их дивными коробами относился без большого почтения. Даже говорил, будто чего-то самого важного им понимать не дано…
Как знать, вдруг и здесь вместо неизъяснимых тайн выплывет нечто вполне ощутимое, такое, что можно измерить и сосчитать? А потом проверить, добиваясь высоты и силы полёта? Постигнуть ошибки и снова измерить и сосчитать?..
Пока молодой венн размышлял таким образом и жгуче жалел, что не может пристать с немедленными расспросами к Эвриху и Зелхату, жрец с помощниками приладили к коробу гнутые полозья, уберегающие шёлк при посадке на каменистую землю, а по щербатой улочке на деревенскую площадь спустилась Эория.
«Зелхат говорил…»
Появление девушки некоторым образом придало Коренге смелости. Он обратился к рыжеволосому:
– Я слышал, почтенный, вы ладите летучие короба в благой неизменности, унаследованной от праотцов…
Он и сам видел, что это было воистину так – хотя бы по сноровке, с которой жители деревни помогали двоим приезжим, – но надо же было с чего-то начать разговор. Расположишь к себе собеседников, глядишь, и удастся разведать, все ли короба у них одинаковы и не пытался ли кто изобрести летучий снаряд, способный подниматься без привязи и без ветра.
– Истинное слово ты молвишь, добрый странник, – явно довольный, отозвался ирезеец. – Нет прегрешения хуже отхода от святых отеческих установлений. Мы…
Ему не было суждено договорить, а Коренге – дослушать. Кажется, самым первым насторожился Торон. Он вскочил и стремительно обернулся, и Коренге сразу бросилось в глаза, что у бесстрашного кобеля поднялась дыбом вся шерсть, как бывает только от ужаса. Мгновением позже на площадь упала неестественная тишина.
По улочке, что вела от ворот, к строителям короба со все ног бежал маленький мальчик – сынишка ирезейца, приютившего Эорию и Коренгу. Рот малыша был раскрыт для отчаянного крика, но он не кричал. Топот босых ног по твёрдой земле был единственным звуком. А за мальчиком неторопливой и какой-то неживой рысью бежал большой пёс с длинной шерстью, свисавшей войлочными шнурами. Некогда белый, он был неописуемо грязен, на шее запеклась кровь. Из пасти безостановочно текла слюна, уже превратившая шерсть на груди и передних лапах в мокрый колтун. Он не щерил зубов, не рычал и не лаял, но сказать, что пёс был страшен, значит ничего не сказать. В нём не было ярости, его облик источал нечто гораздо худшее, чем ярость. Он бежал за своим маленьким хозяином не для того, чтобы отдать ему пойманную лису. Не затем, чтобы приластиться и умыть его языком, как делал всегда… В облике любимого пса мальчика настигала смерть. Прежняя сущность белого халисунца была мертва, вместо неё вселилось чудовище. Уже не способное жить, но очень даже способное убивать. И вот это было по-настоящему жутко.
Коренга даже не подозревал, с какой быстротой, оказывается, может опустеть площадь… Полтора десятка мужчин во главе со жрецом, возившиеся у короба, исчезли буквально в мгновение ока. Только что были здесь – и всё, нету их, подевались неизвестно куда, сметённые звериным нерассуждающим ужасом. Остались лишь Коренга с его неуклюжей тележкой, да не привыкшая бегать Эория… да Торон.
