Джеймс Кейбелл - Сказание о Мануэле. Том 1
— Так вы очень сильно любите мою сестру Сускинд? — спросил Гинцельманн с довольно грустной улыбкой.
— Она — наслаждение моего сердца и желание моего желания, и именно по ней я всегда невольно тосковал с тех пор, как ушел, чтобы взойти на высокий Врейдекс в погоне за богатством и славой. Я видел, как мои пожелания исполнились, а мечты осуществились, и все божественные недовольства, облагораживавшие мою юность, умерли без мук в тепле и уюте. И жизнь стала лишь привычкой делать то, чего ожидают от тебя маленькие люди, а молодость покинула меня, и я, который прежде с высоко поднятой головой следовал своим помыслам и своим желаниям, больше уже не могу очень сильно чем — то интересоваться. Теперь я изменился, ибо Сускинд еще раз выпустила меня из Страны Юных и из серых глубин нестареющей, истязающей себя юности, что свели с ума Рурика, но не меня.
— Послушайте, граф Мануэль, это юное ничтожество без гроша в кармане, этот секретарь Рурик, был пойман не так, как пойманы вы. От веры остальных не убежать с этой стороны окна. Всемирно известного Спасителя Мануэля здесь не оставляет удача, и он будет процветать и самоутверждаться до тех пор, пока приказы лишенных воображения богов совершенно не погубят Мануэля, который когда — то следовал своим помыслам и своим желаниям. Даже возвышенные боги с одобрением отмечают, что вы стали таким человеком, которому боги доверяют, и поэтому они бессовестно вам благоволят. Здесь для вас все подготовлено заранее помыслами других. Здесь вам не убежать от стремления сегодня получить еще немного богатств, а завтра — еще немного лугов при каждодневно усиливающихся рукоплесканиях, почитании и зависти ваших собратьев наряду с медленно, но постоянно углубляющимися морщинами, тупеющим мозгом, увеличивающимся брюшком и чопорным одобрением всех на земле и на небесах. Вот награда для тех, кого вы в шутку называете преуспевающими людьми.
Дон Мануэль отвечал очень медленно, и маленькой Мелиценте показалось, что у отца грустный голос. Мануэль сказал:
— По — моему, несомненно, что мне не убежать с этой стороны окна Заполя. На мне лежал долг создать в этом мире некую фигуру, и я выполнил это обязательство. Затем нужно было выполнить еще и другие обязательства. А теперь на меня лег гейс, который неосуществим ни трудом, ни чудом. Это гейс, который наложен на каждого, а жизнь у любого человека такая же, как и у меня: ни на миг она не освобождается от того или иного обязательства. Да, юность болтлива и хвастлива, но в самом конце никто не может следовать своим помыслам и своему желанию. На каждом повороте тебя встречает то, что ожидал, долг следует за долгом, и в конце концов ни один герой не может стать сильнее всех. Поэтому мы волей — неволей уступаем ужасной неразумности этого мира, и Гельмас делается мудрым, а Фердинанд святым, я же преуспевающим. Мы выполняем то, что от нас и ждали, потому что ни у одного из нас никогда не было настоящей возможности сопротивляться в мире, где все люди питаются своей верой.
— А разве успех вас не удовлетворяет?
— Но, — медленно спросил Мануэль точно так же, как он когда — то в своей потерянной молодости спросил Горвендила, — что такое успех? Мне говорят, что я во всем чудесно преуспел, поднявшись с самого низа до таких высот, однако, слыша это, я порой диву даюсь, поскольку знаю, что на уютной вершине графа Мануэля кривляется существо с высохшим сердцем, человек духовно не такой богатый, как выходивший в поле с Мельниковыми свиньями.
— Да, граф Мануэль, вы пришли к приемлемому соглашению с этим миром, уступив его глупости. Так довольствуйтесь покоем, ибо это единственный путь, открытый любому, кто не совсем правильно увидел и оценил пределы этого мира. На худой конец, вы обрели все свои желания и представляете собой весьма знаменитую фигуру, не говоря уж о завидном положении.
— Но я голодаю, Гинцельманн, я высыхаю, становясь каменным, и эта завидная жизнь превращает меня в почитаемого дураками самодовольного идола, а одобрение дураков превращает мое сердце и мозг в каменное сердце и мозг идола. И я оглядываюсь назад, на свои прежние бездыханные устремления, и печально спрашиваю: «Неужели ради этого?»
— Да, — сказал Гинцельманн и пожал плечами, так и не расставаясь со своей грустной улыбкой. — Да — да, все это — лишь еще один способ доказать, что Беда сдержала свое слово. Но ни одному человеку не избавиться от Кручины, граф Мануэль, разве что дорогой ценой.
Какое — то время они молчали. Граф Мануэль гладил соломенную головку маленькой Мелиценты. Гинцельманн вертел в руке крестик, висевший у него на шее и казавшийся сплетенным из струн. Когда Гинцельманн тряхнул им, крест зазвенел, как колокольчик.
— Но тем не менее, — сказал Гинцельманн, — вы остаетесь здесь. Нет, определенно я вас не понимаю, граф Мануэль! Как пьяница идет назад к губительному бочонку, так и вы продолжаете возвращаться в свой прекрасный дом в Сторизенде и к непрестанному нашептыванию отца вашего отца, несмотря на то что вам нужно лишь остаться в низком дворце Сускинд с красными колоннами, чтобы навсегда избавиться от этого шепота и этого тоскливого насыщения человеческих желаний.
— Я, конечно же, вскоре обоснуюсь там постоянно, — сказал граф Мануэль, — но еще рано. Было бы не вполне честно по отношению к жене покинуть Сторизенд прямо сейчас, когда мы собираем урожай и когда все так или иначе уже в беспорядке…
— Я так понимаю, что вы по — прежнему выдумываете извинения, граф, чтобы отложить признание вассальной зависимости от моей сестры.
— Нет, это не так, совсем не так! В делах сейчас действительно беспорядок, и, кроме того, Гинцельманн, в конце следующей недели аист принесет нам последнюю девочку. Мы назовем ее Эттаррой, и мне бы, конечно, хотелось на нее взглянуть…
Гинцельманн по — прежнему грустно улыбался.
— В прошедший месяц вы не могли прийти к нам просто потому, что ваша жена тогда была изнурена стоянием на жаркой кухне и изготовлением варений и солений. Дон Мануэль, придете ли вы, когда девочка будет доставлена, а весь урожай засыпан в закрома?
— Но, Гинцельманн, в течение пары недель мы будем варить пиво, а я всегда более или менее за этим следил…
Гинцельманн, так же грустно улыбаясь, указал маленькой рукой в перчатке на Мелиценту.
— А как насчет другого вашего порабощения — этим ребенком?
— Несомненно, Гинцельманн, что потомство нуждается в отцовском присмотре, а она всего лишь ребенок. И, естественно, я последнее время думал об этом довольно серьезно…
Гинцельманн заговорил, тщательно подбирая слова:
