Хаген Альварсон - Девятый Замок
Прощались в Боргосе, на пристани. Гремели по сходням носильщики, сгружая с кораблей сундуки, мешки, ящики, бочки. Белые и грязно-серые паруса сливались с клочьями облаков на выгоревшем небе. Кричали чайки, пахло мокрым деревом, смолой, гнилыми водорослями, морской солью. Тёплый ветер застрял в бороде, золотые блики на воде слепили. Тидрек знал, что всё это — в последний раз.
— Ты куда теперь, мастер-ювелир? — спросил Дейрах.
— Домой, — улыбнулся Тидрек, — на север и в горы. Верно, родичи заждались. Десять лет я не был дома…
Замолчал, глядя на море. И тихо добавил:
— А если подумать, то и больше.
— Хорошо, когда есть дом, — со сладкой завистью усмехнулся Дейрах, — дом, где тебя ждут, где тебе рады, где ты будешь счастлив…
Тидрека передёрнуло от его голоса. Сколько горечи и злобы, что блики на волнах померкли, и похолодел ветер. Дверг боялся поднимать глаза. Наконец нарушил тишину:
— А ты куда? Разве тебя никто не ждёт?
Дейрах тихо засмеялся. Ничего хорошего не предвещал этот смех тому, кто ждал его.
— Нетрудно сказать, — хищная улыбка блестела на загорелом лице. — Меня ждут судьи, друиды, которые кое-что мне задолжали. Я иду забрать своё…
— Дейр!..
Крик оборвал его на полуслове.
— Дейрах! — снова крикнула женщина. Их глаза встретились. Он кивнул, ибо узнал её. А потом они обнялись, нежно, но не страстно, не так, как любовники. Скорее как друзья, как брат и сестра.
— Аллиэ… я думал — ты… и остальные…
Тидрек любовался ими. Аллиэ была молода, но страдания искажали красивое лицо, словно незримая печать. Длинное бордовое платье, слишком уж тяжёлое для жаркого лета на Боргосе, защищало её, словно глухой панцирь. Из-под чепца выбивалась непослушная рыжая прядь. Зелёные глаза горели тем пламенем, что в миге от безумия вселенского пожара. Эти двое стали на тропу войны всему миру.
— Знай же, Тидрек Хильдарсон, — сказал Дейрах, — что очень помог тогда в Кериме жрецу Золотой Ветви. Мы умеем быть благодарными. Коль скоро тебе понадобится помощь — трижды призови Дейраха сына Кеараха и сожги веточку омелы.
А та, которую звали Аллиэ, поклонилась Тидреку до земли:
— Спасибо тебе, добрый человек. Смелость не будет забыта.
Тидрек улыбнулся и смущенно кивнул. На большее его не хватило.
Позже он горько смеялся над собой тогдашним — наивным, не умевшим видеть истинный смысл слов.
Ибо то верно сказано, что ни одно доброе деяние не останется безнаказанным.
* * *
Дейрах и Аллиэ исчезли, и над островом нависли серые тучи. Сплошная пелена без просвета затянула небо, и нудный мелкий дождь всхлипывал неделю подряд.
Тидрек никуда не уезжал. Бродил по городу, спрятавшись под капюшоном, любовался дворцами и храмами, проведал несколько винных погребков и борделей. Побродил по лавкам стекольщиков и ювелиров, и подумал, что им бы таких учителей, как Хильд Хлодисон, и быть может, вышел бы толк. А ещё подумал, что если открыть здесь своё дело, то скоро можно будет стать богаче короля. Потом, после доверительной беседы за кружкой-другой-десятой с одним из подмастерьев, передумал. Ибо соперников, чужих, тут не жалели, цех ювелиров мог позволить себе не одну жизнь. А стать своим… нет, никогда бы этого не случилось, и Тидрек знал в сердце своём, что дело не только в роде-племени.
Как-то, прохаживаясь по одной из рыночных площадей, Тидрек заметил на прилавке ювелирного цеха прекрасный обеденный набор. Золотые тарелки, выложенные гранатами по кайме, такие тонкие, что пропускали свет, словно цветное стекло. Дно каждой тарелки было покрыто лёгкой пленкой червонного золота, и менялись узоры гор и лесов, если свет падал под другим углом. Изукрашенные серебряные вилки и ножи, золотые ложечки, высокие и тонкие бокалы из серебра, роскошный хрустальный графин в виде свирепого вепря… Тидрек стоял, будто громом поражённый. Будто боги спустились к нему из чертогов на Мировой Горе. Ибо это не было мастерством чужаков-борго, нет! То было искусство народа Двергар.
— Кто этот умелец? — на ломаном борго спросил Тидрек.
— Он карлик, как и ты, — отвечал продавец. — Мы зовём его Мастер Скетто. О, а вот и он!
И обратился к шагающему вдоль рядов двергу:
— Мастер Скетто, ваш сородич любопытствует о товаре!
— Что же, — бородач обернулся и откинул капюшон, — это всегда радует…
И осёкся. Пристально глядя на Тидрека. Взор его мрачнел.
— Твоё лицо кажется мне знакомым, — произнёс наконец Скетто. — Ты похож на Хильда Хлодисона из рода Хьяльтингов племени сольфов.
Тидрек расплылся в счастливой улыбке:
— Истинно так! Я — сын Хильда, Тидрек! А узор на твоём плаще говорит мне, что ты из рода Стюрвингов, из Круглой Горы.
— Твою мать часом зовут не Ингерд Скетдоттир? — голос пахнул могилой.
Тидрек кивнул. Радостная улыбка всё так же сияла на его лице.
Мастер Скетто закрыл глаза и горестно, тяжко вздохнул.
— Верно, ты догадался, — молвил старик холодно, — что я — Скет Халльсон, ушедший из Хвитасфьёлля много лет назад, отец твоей матери. Но не улыбайся, сын Хильда. Нет мне радости видеть тебя, хоть ты мне и внук. Ваш предок Хьяльти снискал славу неудачника, но он был хорошим мастером. Твой дед Хлоди, твой батюшка Хильд, и ты сам не только неудачники, но и бездари. Не было удачи моей Ингерд выходить за твоего отца.
Свет померк, земля дрогнула под ногами. Горькими были те слова, тяжёлыми, и не хотелось их слышать, да и жить после них не хотелось. Совсем иначе представлял себе Тидрек встречу с родичем! В горле сворачивался тугой ком обиды. Да, говорили чёрные глаза Скета Халльсона, мир жесток, мир несправедлив, в мире нет ничего, кроме унижения и боли, и ничьё мастерство не в силах ничего изменить.
Вслух же Скет добавил:
— Будет от тебя хоть какой-то в жизни прок, коль скоро ты исполнишь мою просьбу, — и снял с шеи оберег на цепочке. Цветок эдельвейса, вырезанный из горного хрусталя. Внутри цветка едва теплился крохотный живой огонёк, жёлтый, как маленькое солнце.
— Держи. Передай матери. Скажи ей, что я её люблю несмотря ни на что. И пусть живёт. И пусть будет счастлива, моя Ингерд…
Помолчал. И тихо, зло произнёс:
— Коль тебе вздумается подарить сей цветок какой-нибудь потаскухе, или поменять на что-нибудь, или пропить… У меня, поверь, хватит серебра найти тебя и наказать.
Больше он ничего не сказал внуку, и они никогда не встречались более.
А Тидрек Хильдарсон отбыл из Боргоса в тот же вечер. На грязной посудине-углевозе, с пьяным сбродом, сквозь серые, мутные волны.
