Руслан Мельников - Голем. Пленник реторты
Зато в небе над головой Дипольда неотвязно кружил одинокий ворон. И вряд ли то был случайный попутчик.
Но, слава богу, вечерело. И, слава богу, вскоре представилась возможность свернуть в лес. Значит, еще есть надежда. Надежда на густые, дремучие — не чета оберландским — остландские чащобы и на ночную тьму. Извилистые, плохо просматриваемые сверху лесные тропки да безлунные ночи — вот как можно избавиться от назойливого пригляда сверху.
Если, конечно, повезет.
ГЛАВА 32
С седла его сдернули толково. Ночью. На узкой лесной тропе, под отяжелевшими от влаги еловыми лапами. Когда Дипольд окончательно уверился, что обманул наконец проклятую черную птицу, упрямо следовавшую за ним. Когда меньше всего ждал нападения.
Моросил нудный, нескончаемый дождь. Под копытами хлюпало. Измотанный трофейный конь едва плелся, что значительно облегчило задачу нападавшим. На руку им была и дрема, сморившая всадника. Уставший, продрогший от вездесущей промозглой сырости пфальцграф клевал носом, укутавшись в черный плащ. Инквизиторская дорожная одежда, как оказалось, не только хорошо защищала от чужих глаз, но и довольно сносно — от холода и непрекращающейся мороси.
А вот от лихих лесных людей — не уберегла.
Дипольд встревожился слишком поздно.
Услышал шорох над капюшоном…
Ворон?!
Вскинулся. Поднял голову…
Не ворон!
Откуда-то сверху, из темноты, из переплетения еловых лап, падает тяжелая петля. И — сразу — сильный рывок. Тугая веревка притягивает локти к бокам. Ноги теряют стремена. Седло, будто само по себе, выскальзывает из-под седалища…
Удар о землю, смягченный толстым ковром влажной липкой хвои. Всхрап перепуганного коня. Частый, но негромкий (все та же мокрая хвоя, скрадывающая звуки) топот удаляющихся копыт. Добрый конь, по всей видимости, нападавшим был без надобности. Им сейчас нужен был только он, Дипольд Славный.
Уже окружают! Быстрые шуршащие шаги — справа, слева, сзади. Едва различимое постукивание металла, обмотанного то ли травой, то ли ветошью. Приглушенные голоса…
Неужто проклятые оберландцы? Неужто навел-таки магиерский ворон погоню на след беглеца?
Дипольд попытался извернуться, вырваться из петли. Не смог. Не успел. Не дали.
Даже выругаться.
Кляп — в рот. Черный мешок на голову — поверх застегнутого на все три пуговицы инквизиторского капюшона. Путы — на руки, на ноги.
Скрутили…
Нападавшие действовали ловко, умело и расторопно. «Может, разбойники лесные? — промелькнуло в голове. — Такой народец во множестве выползает из своих нор в любое смутное время».
А впрочем, не похоже. Обычные лиходеи нипочем не упустили бы хорошего коня. Да и на инквизитора нападать рискнули бы едва ли: толку мало, зато хлопот потом — не оберешься. А уж коли все-таки напали, то прирезали бы свою жертву сразу — на месте, без лишних проволочек и ненужной возни. А эти — нет. Эти зачем-то связали, полонили. Тащили…
Куда?!
Дипольда — беспомощного, опутанного ремнями, с мешком на голове — волокли молча и шустро. По кустам, по оврагам, перекидывая друг другу через поваленные стволы, передавая из одних крепких рук в другие.
Потом послышалось журчание воды. И — бр-р-р! — сапоги словно жидкого льда зачерпнули. Пфальцграфа окатило холодными брызгами с ног до головы. И без того влажный плащ промок окончательно. Капюшон и мешок на голове — тоже.
Утопить, что ли, решили?
Снова не то. Неверная догадка.
Неведомые лесные люди, не отпуская пленника, просто переходили вброд либо большой ручей, либо мелкую речушку. Когда же водная преграда осталась позади, послышались негромкие и отрывистые, лишенные всякого смысла фразы. Похоже на обмен паролями с часовыми. Значит, где-то поблизости лагерь?
Так и есть! Треск костра. Запах дыма. Благословенное тепло… Дипольда подвели к самому огню. Зачем? Пытать? Согреть?
Его усадили. Причем не на голую землю. На что-то похрустывающее, пружинящее. С резким запахом конского пота и терпким, горьким — прелой листвы.
«Притащили добычу в логово, — с тоской подумал Дипольд. — И что дальше?»
— Прошу простить, святой отец, за столь бесцеремонное приглашение к беседе и непозволительно грубое обращение с духовной особой, — послышался вдруг знакомый голос — низкий и басовитый. Слишком знакомый! Который ну никак не мог здесь звучать! Да и вообще — нигде! Уже! Не мог!
— Но таковы уж сложившиеся обстоятельства, — и все же этот голос звучал! — Чрезвычайные обстоятельства…
Дипольд напрягся. Нет, слух не подводил его. Говоривший точно не являлся оберландцем. Но был ли он живым человеком?
— Подобные обстоятельства порождают особые полномочия, — тем временем продолжал голос — в меру любезный, в меру настойчивый. — Прежде всего, по отношению к тем, кто следует из нидербургских земель в глубь Остланда и может обладать интересующими нас сведениями. Надеюсь, вы с пониманием отнесетесь, если мы снимем с вас капюшон? Речь пойдет о делах государственной важности, и мне необходимо видеть лицо человека, с которым я разговариваю. Так что прошу не гневаться, святой отец…
Краткая пауза, во время которой, видимо, был дан знак. С головы Дипольда сдернули мешок. Затем чьи-то проворные руки сняли с пфальцграфа инквизиторский куколь и…
— Ваша светлость?! Вы?! — растерянность, изумление и неподдельная радость прозвучали в этом восклицании.
Миг — и изо рта Дипольда выдернут кляп. Еще мгновение — и взрезаны путы на руках и ногах.
Пфальцграф сидел под большим навесом возле потрескивающего костерка. Сидел на куче веток и листьев, покрытых конской попоной, и тупо пялился перед собой с таким видом, будто вдруг узрел покойника.
Что, в общем-то, было не так уж и далеко от истины.
Да, он не ошибся! Перед ним стоял Людвиг фон Швиц собственной персоной. Медвежий барон, отдавший под стенами оберландского замка своего коня Дипольду и оставшийся прикрывать отход пфальцграфа. На пути големов оставшийся. На верную смерть оставшийся…
И — выживший неведомым чудом.
Действительно, барон был жив — и в том нет никаких сомнений. Не заколдован, не разупокоен после смерти черным магиерским искусством, а именно жив. Уж живого-то человека от ходячего мертвеца отличить нетрудно.
Правда, на фон Швице сейчас отсутствовала привычная гербовая котта с оскаленной медвежьей мордой. А лицо барона — и это особенно хорошо видно в свете костра — было жутко изуродовано. Из-под левого виска к носу тянулся страшный поперечный шрам — широкий, глубокий. И не шрам, собственно, еще даже, а только-только поджившая, но не зарубцевавшаяся до конца рваная рана… Изрядно досталось уху, с верхней скулы под глазницей кожа и мясо содраны едва ли не до кости. Лишь по счастливому стечению обстоятельств уцелел глаз…
