Гай Орловский - Ричард Длинные Руки — бургграф
Дважды волна холода догоняла, а когда я наконец свернул за угол, тревожность отхлынула, будто ее сдуло свежим ветром. Я остановился, перевел дыхание, тошнота подкатывает с такой мощью, что едва успел выскользнуть из личины исчезника. Желудок сделал попытку блевануть, я замычал, и редкие прохожие начали огибать перебравшего благородного, даже не задумываясь, откуда же взялся, если только что там никого не было.
Я виновато улыбался, бледный и осунувшийся, некоторое время даже сохранял походку пьяного, затем свистнул, дождался Зайчика.
Часть 3
Глава 1
На улицах повсюду радостное оживление, дважды я проехал наискось через настоящий карнавал. Меня пытались стащить с седла: мужчины совали в руки бурдюк с вином, а женщины игриво улыбались и словно невзначай приспускали платья с плеч.
Я поймал себя на мысли, что ни в одном городе не видел столько смеющихся лиц. Даже на улочке, где в ряд лавки с товаром и торг идет ожесточенно, но весело...
Стражи в воротах отгороженного квартала окинули меня внимательными взглядами, переглянулись, но ничего не сказали, а я повернул коня к сиротливо возвышающейся церкви. Каменному воплощению той Церкви, что разрушила старый античный мир и породила вот этот, так называемый феодальный.
С победной поступью христианства на смену мертвой кастовости античного мира пришло новое деление — сословность. Я вот — сословие защищающее, духовенство отвечает за людей перед Богом, а крестьяне и ремесленники производят материальные блага.
Все нужны и необходимы, как и мы, рыцари. Мы принимаем первый удар врага, выносим всю тяжесть войны, а так называемые простые воины — это вспомогательные войска. Народное ополчение из тех, кого мы обязаны защищать, вообще собирается раз в сто лет. Да и то зачастую расходятся по домам прежде, чем начинаются решительные действия.
Но, уровняв всех перед Богом, христианство открыло двери перманентной революции в истории человечества. Это только самому человеку кажется, что ничего не происходит и всё повторяется, однако так было только до прихода христианства, и прав был Экклезиаст с его: «Дуют ветры и возвращаются на круги своя, всё повторяется, ничто не ново под луной».
Родившись в застывшем античном мире, христианство взломало его несокрушимую твердыню, простоявшую тысячи лет, и сейчас незримо преобразовывает и этот мир, так называемый феодальный. Кому-кому, а мне видно, что это за город и почему такие вот города и хоронят блестящее и великолепное рыцарство...
Христианство уравняло все народы, так как все равны перед Богом. Господь со своей высоты не видит разницы между королем и самым последним нищим, он замечает только души, а они у всех светятся драгоценными камешками. И потому путь наверх в христианском обществе открыт даже самым-самым простым, хотя, конечно, это непросто, очень непросто... Но когда это было просто? Что-то олигархи тусуются в своем кругу, а миллиардеры женятся на домработницах только в кино...
Но путь всё же открыт, потому люди из «простого народа» то и дело становятся кардиналами, министрами, управляющими областями, а родовитая аристократия вынуждена скрипеть зубами и подчиняться. Возрастает мощь торговцев, ремесленники объединяются, создают цеха, сообща отстаивают свои интересы.
И вот уже город, который раньше был лишь пристройкой к могучему и гордому рыцарскому замку, обретает мощь, начинает управляться сам, и в конце концов сюзерен земли теряет над ним контроль, а то и власть...
Этот город выглядит мирным, но только выглядит. Выборные старшины цехов постоянно совещаются, как еще больше добиться самостоятельности, как еще дальше отстраниться от прямого подчинения сюзерену, как еще больше ограничить его «непомерную» власть, от которой на самом деле уже ничего не осталось...
Отец Шкред, заслышав стук копыт моего коня, торопливо вышел навстречу, прищурился от яркого солнца. Седые волосы торчат, как у ежика иголки, образуя нечто вроде нимба.
— Здравствуйте, патер, — сказал я и соскочил с коня.
— Здравствуй, сын мой. Что, опять душа уязвлена стала?
— Опять, — согласился я сокрушенно. — Нравится мне город, святой отец. Очень нравится! Но что-то в нем слишком уж не так идет...
Он горько усмехнулся, руки воздел в жесте скорби:
— Вы только теперь начинаете замечать?
— Я не считаю, — запротестовал я, — что город — блудница вавилонская, что его надо как Содом, Гоморру и Хиросиму, а потом ввести миротворческие силы, но вот кое-что я бы подправил, кое-что подчистил бы...
— Что?
Я подумал, сказал первое, пришедшее в голову:
— Я согласен, что на этом этапе церковь нужна и необходима. Она пока что единственный пылающий факел, что освещает темный мир. Но почему здесь народ предпочитает тень?.. Ну, понятно, мы все предпочитаем тень, но всё же, превозмогая себя, встаем с рассветом, чистим зубы, улыбаемся, хоть и тошно, учимся и работаем, не плюем на чистые стены, даже когда никто не видит...
Он вздрогнул, перекрестился:
— Сын мой, половину твоих слов не понимаю, но смысл, кажется, улавливаю с Божьей помощью.
— Я хочу сказать, — пояснил я, — почему горожане обходят церковь? Или уже сообразили насчет опиума для народа? Или «простого народа», как любят щеголять мудрые? Церковь — это же не только для обманывания масс — это и очень удачное архитектурное излишество. В каждом городе в первую очередь осматриваешь церковь. По церкви, так сказать, судишь о самом городе. Ну кто бы знал о Кельне, если бы не Кельнский собор? И собор Парижской Богоматери... и храм Василия Блаженного знают больше, чем города, которые наросли вокруг. И египетские пирамиды... гм, вы не пробовали воззвать к религиозным чуйствам простого народа? Простой, он на то и простой...
Он покачал головой:
— Сын мой, в твоих словах слышу издевку.
— Отче!
— Не перебивай, это невежливо.
— Молчу. Молчу.
— Но в то же время ты как будто в самом деле... опечален бедственным положением церкви?
— Не опечален, — ответил я честно. — Это было бы слишком сильно сказано. Мне всю жизнь не ндравилась церковь и всякие там попы. Как не ндравились воспитатели в детском саду, учителя в школе, вообще всякие правила и ограничения. Я хотел быть свободным, хотел ходить по улице с немытыми ушами, а потом и с расстегнутой ширинкой. А церковь постоянно гундела над ухом, что это нехорошо... Сейчас я вот согласен, что это нехорошо, и потому хотел бы, чтобы церковь и дальше гундела о светлом и чистом... правда, другим.
Он развел руками:
— Как видишь, некому. Мне пришлось распустись всех, кто помогал вести службу. Теперь я один. И скорблю всем сердцем.
