Явье сердце, навья душа (СИ) - Арнелл Марго
Царевна Лебедь и девицы-лебедушки подхватили Финиста и принесли прямиком к входу в необыкновенный сад. Перед его красотой меркли даже сады в лебедином царстве. Невозможно представить, что один уголок земли мог вместить в себя столько красок. Кусты пестрели цветами с сиреневыми, фиолетовыми и лазуревыми лепестками. Ветви изумрудных деревьев гнулись к земле от веса золотистых, сверкающих как само солнце, плодов. На ветках сидели райские птицы с оперением из золота и драгоценных камней. Звенели хрустальные ручьи, а от рек пахло молоком и медом.
— Ирием он зовется, — улыбнулась Царевна Лебедь, с насмешливыми искорками в глазах наблюдая, с каким восхищением озирается по сторонам Финист. — Дальше я не пойду — без надобности появляться там не велено. А ты иди.
Финист расслышал в ее словах неявное предупреждение. Не все так просто было с этим садом. Белая лебедь подтвердила его опасения:
— И помни, сокол ясный, не так легко смертным даются блага Ирия…
Больше Царевна Лебедь ничего не сказала. Лишь пожелала со смешком: «Ни пуха, ни пера». И, оборотившись лебедицей, улетела.
Финист, застыв у входа в Ирий, поежился и сделал первый шаг.
Петляющая меж цветочных кустов тропинка привела к дереву с густой изумрудной кроной. На ветвях сидела дева-птица: женская голова, покрытое светлым опереньем птичье тело и лапы вместо ног и рук. Она пела, прикрыв глаза, и голос ее был так сладок…
Финист сначала замедлил шаг, а потом, заслушавшись, и вовсе остановился. Он не знал, как долго стоял под ветвями, которые мерно шумели, будто танцуя на ветру. И зачем он так торопился куда-то? Здесь так хорошо…
А разве он вообще куда-то шел?
Финист пристроился в тени раскидистого дерева и блаженно прикрыл глаза. Его переполняла неописуемая радость — от того, что может просто сидеть здесь, в прохладных тенях, чувствовать исходящий от золотых плодов аромат и слышать сладкий нежный голос. Мелодия, которую ткала прекрасная девушка-птица, будто качала его на невидимых волнах. Разум обволакивала мягкая пелена, скрывая под собой надоедливо мелькающие образы и мысли. Один только, на редкость упрямый, никак не желал уходить. Это был образ девушки с дерзкими глазами и вздернутым подбородком. Упрямицы с боевым нравом и добрым сердцем…
«Марья!»
Она где-то там, томится в мертвом царстве Мораны. Как же тоскливо, должно быть, ей сейчас, без него!
Финист вскочил на ноги. Песня, что лилась из рубинового рта, не оборвалась, и голову снова наполняло вязким туманом. Он бросился прочь от сладкоголосой девушки-птицы, пока ее голос совсем не затих.
Он долго шел, не позволяя себе остановится. Только раз, ощутив жажду, позволил себе зачерпнуть из молочно-медовой реки. Рядом прозвучал новый голос, но у той девы-птицы оперенье было черным — как и спускающаяся до самых птичих лап коса. И такой от птицы веяло печалью!
Финисту стало все противно. И слабость, охватившая все его тело, и ноги, которые, задрожав, его больше не держали. И то, что он, простой, как сказала Царевна Лебедь, смертный, позарился на блага Ирия. Да как смел он своим присутствием извращать это святое место? С чего он решил, что жар-птица ему поможет? И собственная слабость — духа, воли — стала Финисту противна. Он шмыгнул носом, опускаясь на теплый песок — берег молочно-медовой речки. Мир вокруг будто потускнел. Само солнце, казалось, потускнело.
Не ждет его ничего там, за пределами Ирия. Не будет лучшей судьбы, чем сидеть и смотреть на воду в ожидании справедливого конца. Сидеть, пока душа его не истлеет и пока не истлеет хрупкая, словно пергамент, оболочка для его души.
Но в отражении привиделся ему чей-то образ. Эхо образа даже — одна только улыбка. Ясная, светлая, согревающая — сильнее, чем солнечные лучи.
«Марьюшка… Марьюшка меня ждет!»
Финист вскочил на ноги в холодном поту, сам едва веря, что собирался сидеть тут до скончания жизни. Бросился дальше, вдоль берега, в цветущий сад.
У третьей птицы, что поджидала его на ветвях, было миловидное лицо, большие мудрые глаза и разноцветное, яркое оперение. Она запела, не успел Финист зажать ладонями уши. Пела на своем языке, и вместе с тем он почти воочию видел, как открывается перед ним занавеска — краешек самого мироздания. А за краешком этим — непознанное. Отчего-то он знал, что дева-птица поет о неведомых землях, лежащих за пределами Ирия, о тянущихся вдаль бесконечных просторах. Разве не хотел Финист узнать тайны волшебных долин, царств серебряных, золотых и медных? Разве не хотел, чтобы мудрая птица Гамаюн нашептала ему на ухо сокровенные знания?
Окрепшие ноги сами понесли его назад — прочь от Ирия, вперед, к неведомым краям! А дева-птица кружила рядом и все пела о тайнах мироздания…
Финист резко остановился, с какой-то отчетливостью поняв: о том, как спасти Марьюшку, как изгнать тьму Мораны из своей души, она ему не расскажет.
Дева-птица замолкла и, разочарованно взмахнув крылом, упорхнула.
Наконец Финист добрался до самой сердцевины сада. Застыл как изваяние, пораженный небесной красотой девушки, что прогуливалась по нему. Волосы ее доходили до бедер и так сияли в лучах полуденного солнца, что хотелось прикрыть глаза рукой, чтобы не ослепнуть. Глаза лазуревые, будто само небо, губы алые, будто спелые яблоки. А когда она заговорила, голос ее оказался сладок, как мед. К счастью, она не пела.
— А ты упрямый. Ни Алканост не смогла увлечь тебя, ни Сирин, ни Гамаюн. Зачем пришел ко мне в Ирий? Чего хочешь?
— Царица Морана заронила зерна темной магии в мою душу. Я должен ее исцелить. Моя любимая, Марьюшка, заточена в мертвом царстве. Я должен ее спасти. Но мне не сделать этого, пока за мной по следу идут слуги Мораны.
Жар-птица будто призадумалась.
— Перо мое исцелит твою душу. Но что, если вместо пера я подарю тебе молодильные яблоки из моего сада? Вечность тебе подарю и здесь, в саду райском, оставлю? Чую, нравятся тебе птицы, а их тысячи здесь. Хрустальные, радужные, серебряные и золотые…
Что-то екнуло внутри, но Финист покачал головой.
— Не нужна мне вечная молодость, если ее не с кем будет разделить. Разве что с прекрасными райскими птицами. Не нужна мне вечность, если я потрачу ее на сожаления о том, что когда-то отказался от счастья.
— А что для тебя счастье? — напевно спросила жар-птица.
Финист выдохнул:
— Марья.
Жар-птица улыбнулась.
— Верен ты сердцу своему, и светла душа твоя, раз Ирий тебя впустил. А значит, так тому и быть. Исполню я твою просьбу.
Она обратилась в прекрасную птицу — краше всех тех, что Финисту уже довелось встретить. Волосы стали золотым оперением, и жар-птица сияла так сильно, что болели глаза, и все же не смотреть он не мог. Крылья — языки пламени, распустившийся хвост — изумительной красоты огненно-золотой веер.
Стало жаль портить такую красоту, совершать такое кощунство — вырывать даже одно, самое крохотное перо. Он порывался остановить жар-птицу, но не успел. Золото-красное перо упало на землю.
Финист поднял его, сжал в ладонях. Обжегся исходящим от пера жаром, но, стиснув зубы и проглотив стон, вытерпел, не отпустил. По рукам вверх потянулись искрящиеся золотые нити. На миг его бросило в жар, с ног до головы, будто что-то холодное в нем, уже почти пустившее корни, ушло, исчезло. Потом все прошло, и внутри стало легко и пусто. Он разжал ладони, и то, что осталось от пера, упало на землю золотистыми искорками.
Финист горячо поблагодарил жар-птицу. Однако когда прощался с ней, вдруг показалось, что прощается не навсегда.
А за пределами Ирия, будто оживший сон, его поджидала… Марья. Стояла, глядя на него и загадочно улыбаясь. И во всем мире не было никого прекрасней. Огненная красота жар-птицы, снежно-белая красота лебедушек не могла сравниться с теплой, родной, милой сердцу Марьиной красотой.
— Марья! — выдохнул Финист, заключая ее в объятья. С неохотой отстранился, глядя на нее во все глаза. — Но как ты… Как же так?
— Думал, будешь спасать меня из когтей Мораны, а я буду терпеливо тебя ждать? — уперев руки в бока, расхохоталась Марья. — Ну уж нет! Три пары сапог железных я стоптала, три чугунных посоха изломала, съела три каменных хлеба, но тебя все-таки нашла.
