Денис Чекалов - Сумеречный судья
Мансарда, в которой жил Серхио Багдади, и где он вышибил свои поэтические мозги, находилась под одним из фигурных флюгеров. Потолок был настолько низок, что приходилось нагибать голову.
— Как здесь можно жить? — процедила девушка.
— Тот, кто привык склоняться перед жизнью, — ответил я. — Проводит ее в согнутом состоянии. «Если же мы верны чертежу, головой достаем до звезд».
Мне не хотелось верить, что Серхио мог оказаться иным. Я представлял его спившимся, больным человеком, который проводил дни то в окружении прихлебателей, то, в горячечном бреду, строчил странные стихотворения.
Однако картина, представшая нашим взорам, оказалась чересчур отвратительной даже для меня.
Мансарда не была опечатана; да и зачем, если смерть поэта все считали самоубийством. Видимо, вещи, которые принадлежали Багдади и могли иметь в связи с этим хоть какую-то ценность, тоже покинули тусклое, неприветливое помещение. Все, что осталось — мебель, какие-то книги, в запачканных обложках и вовсе без них; засаленные подушки; зеркала и занавеси; пыль.
— Осторожнее, Френки, — предупредил я. — Здесь могут быть клопы или клейвосские уховертки.
Именно так представляешь себе притон самого опустившегося наркомана; ничего прекрасного, ничего возвышенного — только грязь и еще раз грязь.
Я сложил руки на груди.
— Что-то не хочется проводить здесь обыск, — сказала Френки.
— Знаешь, — негромко произнес я. — Все же я сказал неправду. Багдади мне неприятен не потому, что когда-то, в школе, меня заставляли учить наизусть стихи.
— Тебе хотелось верить? — спросила Френки.
Я взглянул на нее, удивившись, как она поняла мои чувства.
— Да, — сказал я. — В то, что достойно веры. Но я так этого и не нашел.
20Шаркающие шаги за дверью шепнули, что к порогу кто-то подходит; когда дверь тихо отворилась, заставив вздрогнуть лохмотья, навешанные на крючок для одежды, — в проеме появился человек.
Он тоже был согнут, как приходилось сгибаться всем, кто находился в этой мансарде; но жесткий накат плеч говорил о том, что ему уже никогда не распрямиться. Мозолистые руки, с полусжатыми пальцами, выдавали в нем человека, привыкшего много работать с землей.
— Пришли посмотреть? — спросил незнакомец.
Глаза у него были маленькими и живыми.
— Да, — ответила Френки.
— Нет, — сказал я.
Он заморгал — с интересом. Ему могло быть и сорок, и шестьдесят.
— Вы знали Диану Вервье? — спросил я.
Не дожидаясь ответа, продолжил.
— Ее убили сегодня днем. Мы ищем того, кто это сделал. Поэтому мы здесь.
По тону человека можно было понять — он успел составить о нас неблагоприятное мнение, и теперь рад, что оно оказалось ошибочным.
— Я подумал, вы пришли просто поглазеть, — произнес старик. — Как все эти ненормальные. После того, что здесь прошлым вечером произошло, они так и ходят. Будто им делать нечего.
Он почесал в затылке.
— Нехорошо это, — подытожил незнакомец. — Не по-людски. Раз умер человек, надо его в покое оставить.
Спохватился, что так и не назвал себя.
— Я Риин, этажом ниже живу. Совсем под этим чердаком. Лора — она женой поэту была — просила за квартиркой его присмотреть. Вещей-то ценных тут не осталось, да и не было их вовек. Но все же надо, чтобы кто-нибудь приглядывал.
— Чем вы занимаетесь? — спросила Френки.
Человек засмеялся.
— Я свое уже отработал, — сказал он. — Давно уже. Теперь вот, в земле копаюсь. Яблонки развожу.
Слова старика звучали спокойно, почти отстраненно. Так он мог бы обращаться к себе самому; не дожидаясь ни ответного слова, ни даже кивка собеседника. Я понял, что Риин часто разговаривал так, частью с самим собой, частью — с огромным миром, что окружал его.
И никогда не ждал ответа.
Это была тихая гордость, неброская. Не та, что пестрит яркими огнями, рассказывая о себе каждому проходящему мимо. Спокойная, как и он весь, погруженная в саму себя. Ничто из происходящего в мире не в силах ее поколебать; никакие слова не могли опровергнуть.
Он противопоставлял свои стариковские яблонки — так вот, без мягкого знака — тому образу жизни и тем занятиям, которым предавались Серхио Багдади и его окружение в тусклой мансарде с низким потолком.
— Вы знали Диану Вервье? — спросил я.
— Видел несколько раз… Вообще-то я мало знался с теми людьми, что к Серхио приходили. Нехорошие они были. Недобрые.
Старик замолчал; он привык вот так затихать, надолго опускаясь на дно своих размышлений; ибо обычно не было собеседника, который ждал продолжения его слов.
— Злые? — спросила Френки.
Моя партнерша могла представлять себе тех, кто посещал мансарду поэта, какими угодно — восторженными, как Лишка, и циничными, как Люсинда; отравляющими тело наркотиками и губящими душу нездоровым бездельем. Но злыми?
— Не злые, — возразил Риин. — Недобрые.
Френки взглянула на него хмуро и неодобрительно.
Девушка всегда так смотрит на людей, когда не может понять, что они пытаются сказать или сделать.
— Серхио слабый был, — произнес старик. — Больной. Ему бы лечиться. Но куды лечиться-то — с такими друзьями.
Последнее слово он произнес неодобрительно.
— Лишка этот. Другом себя называл. А разве сделал что? Я-то видел — не нравилось ему, что Серхио пьет так много. И те, что у Серхио сидели по вечерам, Лишке тоже не по душе были.
— Маркиз вам об этом говорил? — спросил я.
— Пару раз… Спускался, было, ко мне, тоже пьяненький — однакоже не так, как прочие напивались. Меру знал. Но я так скажу — не только в этом дело. Чужим он себя там порой чувствовал, в мансарде. Знал, что Серхио пить нельзя, что талант свой губит. Но поперек другим ничего сказать не решался.
— Считаете, у Багдади был талант? — спросил я.
— Когда-то… Я его ранние стихи читал. Хорошие. Добрые… За душу брали.
Старик замолчал, глядя куда-то сквозь пространство. Улыбки не было на его лице; но тень улыбки. И глаза, живые, тоже начали светиться чем-то — словно смотрел он на свои яблонки, и тихо радовался тому, как они растут.
И ранние стихи Багдади, что эти яблонки — простые и человечные.
— Потом, как слава к нему пришла, стал он меняться. И стихи меняться начали. Странные какие-то. Перестал я их понимать. Я ведь человек простой, от земли… Куды мне. Но вот то, что спивался Серхио — это я видел.
— Не расстраивайтесь, — заверила его Френки. — Майкл в них тоже не врубается. Хотя уж на что образованный и утонченный.
— А Люсинда? — спросил я.
— Эта? Она хуже всех была. Мне-то, в квартирке моей, все слышно. Что у них там, наверху, происходит. Словно в игру какую играла. Нравились ей и слава Серхио, и жизнь, которую он вел. Напьются да стихи читать начнут. А по мне…
