Сергей РАТКЕВИЧ - Девять унций смерти
И с какой радости Якша за ним потянуло? Неужто так напился? Разочаровал бедную девочку. Едва ли она ему в следующий раз так улыбнется. Спасибо еще, если кружку пива в рожу не кинет. И ведь будет права. Тоже мне — герой-любовник! Напился и ушел с каким-то треплом! И почему, собственно?
Быть может, потому, что несносный историкус действительно неплохо разбирался в оружии, да и о металлах знал не так мало. Для человека — просто поразительно много знал. Якшу давно не доводилось побеседовать с кем-то о мастерстве. О родном, любимом, привычном для гнома мастерстве. Давно ему не встречался хоть кто-то, знающий эти вещи. Ох уж эти мне человечьи кузнецы с их дикими представлениями о собственном ремесле! А тут, наконец, тот, с кем и в самом деле можно поговорить. Правда, он тарахтит беспрерывно и ни словечка вставить не дает, но это не беда, свои реплики Якш и потом произнести может, хоть бы и на сон грядущий, хоть бы и в полном одиночестве, а вот чужих ему взять неоткуда, вот он и хватает, пока дают, чем больше — тем лучше, редкий это товар в верхнем мире, господа, ой какой редкий. Прознали б про это те же упившиеся господа торговцы — с руками бы оторвали, по словечку беседу распродавать стали бы, да только где им понять, для этого гномом уродиться нужно либо господином историкусом. Так-то вот. А служаночка… Да ладно, подождет служаночка, а вот интересно, что уважаемый коллега знает о потаенных гномских сплавах? Что, в самом деле? Ну-ка, ну-ка…
* * *
Проснулся Якш невесть где. Косые лучи солнца, пробиваясь сквозь узкую щель, попадали ему прямиком в левый глаз. Якш закрыл его и постарался осмотреться правым. Голова немилосердно болела, поворачивать ее приходилось осторожно, но через некоторое время он все же установил, что находится в круглом зале, с пола до потолка увешанном и уставленном оружием самого разного рода. Рядом послышался стон, и Якш обернулся на звук. Со стола, заваленного бумагами, подымал растрепанную голову вчерашний знакомец.
— А, историкус… — сказал Якш.
— Коллега… — прохрипел тот. — Ничего. Тут вчера… где-то оставалось…
— Пиво? — вопросил Якш, хотя к чему тут вопросы, тут пить надо, а не спрашивать, особенно когда так и кажется, что голова вот-вот отпадет.
Из-под стола выбрался еще один историкус, любитель пива. Еще один просто вошел в дверь. Вместе с кувшином пива вошел. Вот так. Теперь Якш и их вспомнил. И все, о чем они вчера говорили, — тоже. Этакий маленький кусочек счастья для одного старого гнома. Пиво и болтовня о любимом деле. Все ясно. Он в замке маркиза Нортхэмптона, страстного коллекционера оружия, пригласившего к себе на службу аж трех выпускников Марлецийского университета, дабы его оружейная коллекция была и в самом деле научно-организованной коллекцией, а не просто свалкой дорогущего железного лома. Хороший человек маркиз. Жаль, что его нет дома. Ну да что поделать — занятой человек, на королевской службе как-никак.
— Наливай! — сказал один из историкусов, и пиво полилось в кружки.
А за пивом почему бы и не поболтать? О способах закалки, например. Или…
Вот тут-то чудеса и шагнули вперед, словно опытный фехтовальщик, плавно и незаметно сокращая дистанцию.
— А я вам, коллега, сейчас такую вещь покажу! — бормотнул один из историкусов.
— Какую же?
— А вот человечью работу, да не хуже гномьей!
— Вот как? Любопытно взглянуть. По правде говоря, не слишком-то верится!
«Совсем не верится, вот только не оскорблять же хозяев!»
— А вот, извольте взглянуть, коллега!
И Якш задохнулся от удивления, глядя на оказавшуюся в его руках секиру.
Да разве такое бывает?
Да разве может быть?
«Как же вы не замечаете, люди?!»
— Я был не прав, — тихо сказал Якш.
«Ох, как не прав!»
Эх, вы, люди, слепые вы бестолочи! Тоже мне — историкусы! Умники, одним словом!
«А вот извольте обратить внимание, наша человечья работа, а не хуже гномьей!»
«Есть чем гордиться. Всем секирам секира!»
Да разве в том дело, что не хуже гномьей?
Да разве в том, что кузнец — мастер из мастеров, и гномам бы самим не худо у него поучиться?
Что ж вы, историкусы несчастные, до главного-то не Докопались? Где ж ваши глаза, уважаемые? Да ведь слепому же видно! К чему тогда вся ваша книжная историческая премудрость, если вы главного не поняли?
Да разве вы не видите, чья это секира?
Да разве вы не знаете, чьи руки ее держали?
Что ж это вы так оплошали, господа хорошие?
А маркиз ваш куда смотрит? Тоже мне — рыцарь, воин из рода воинов!
Якш вздохнул.
Может, он слишком многого от них хочет? Ведь это он воочию видел руки, которые ее держали. Ведь это ему доводилось говорить с тем, для кого она была создана, кому служила верой и правдой до самого конца и лишь в посмертие с ним не отправилась — потому что нужна здесь. И не для того, чтоб валяться на пыльной полке или ржаветь на подставке. Не здесь ее место.
Не здесь.
Якш узнал секиру сразу. Не мог не узнать потрясающее творение одного из лучших человеческих кузнецов, созданное для одного из величайших королей Олбарии. Быть может, самого величайшего.
Якш уже хотел открыть рот и как следует огорошить недотеп историкусов нежданным экскурсом в ту самую историю, о которой они по роду своих занятий должны бы побольше его знать — эк у них у балбесов челюсти-то поотвиснут! — но тут чьи-то незримые ладони легли на его руки, держащие секиру, и все готовые сорваться с языка слова проглотились сами собой.
Потому что коснувшиеся его незримые руки принадлежали секире так же, как она принадлежала рукам. Потому что он понял, чьи это руки, а когда понял — увидел глаза.
Из ничего соткалось бледное лицо.
— Передай ее, — беззвучно произнесли бесплотные губы, и секира потяжелела в руках.
— Время самое подходящее, — добавил Эдмунд Доаделлин, повернулся и исчез, лишь метнулся напоследок, словно от сильного ветра, наискось выплеск плаща, словно взмах меча или крыло стремительной птицы, дохнуло морем и земляничной поляной в жаркий солнечный день.
Якш посмотрел на историкусов.
Видели?
Нет.
Слышали?
Опять — нет.
Неужто объяснять придется?!
Объяснять?
Попробуй тут — объясни!
«Передай ее!»
Хорошенькое дело — передай. Возьми вот и передай.
А как?
Это не его собственность. Не его.
Но и не их. Это тоже правда. Секира принадлежала, принадлежит и будет принадлежать лишь одному — Эдмунду Доаделлину… или тому, кому он сам захочет ее передать, а не этим остолопам от науки, паладинам музейной пыли, которые ее и от земли-то с трудом отрывают!
А передать-то ее кому?
