Руслан Шабельник - Песнь шаира или хроники Ахдада
Явилась она, как полный месяц в ночь радости,
И члены нежны её, и строен и гибок стан.
Зрачками прелестными пленяет людей она,
И алость уст розовых напомнит о яхонте,
И тёмные волосы на бедра спускаются, -
Смотри, берегись же змей волос её вьющихся!
И нежны бока её, душа же её жестка,
С возлюбленным крепче скал она твердокаменных.
И стрелы очей она пускает из-под ресниц,
И бьёт безошибочно, хоть издали бьёт она.
О, право, краса её превыше всех прелестей,
И ей среди всех людей не будет соперницы.
И, услышав от меня такие стихи, шейх Наср понял, что я не послушался его и входил в дверь комнаты.
- О дитя моё, не говорил ли я тебе: "Не открывай этой комнаты и не входи в неё?", - молвил он. - Но расскажи, о дитя моё, что ты в ней видел, и поведай мне твою повесть, и сообщи мне причину твоей печали.
И я рассказал ему свою историю и поведал ему о том, что видел я, когда он тут сидел.
И, услышав мои слова, шейх Наср сказал:
- О дитя моё, знай, что эти девушки - дочери джиннов, и каждый год они приходят в это место и играют и развлекаются до послеполуденного времени, а затем они улетают в свою страну.
- А где их страна? - опросил я.
И Наср ответил:
- Клянусь Аллахом, о дитя моё, я не знаю, где их страна!
Потом шейх Наср сказал мне:
- Пойдём со мной и бодрись, чтобы я мог отослать тебя в твою страну с птицами, и оставь эту любовь.
Но, услышав слова шейха, я испустил великий крик и упал, покрытый беспамятством, а очнувшись, воскликнул:
- О родитель мой, я не хочу уезжать в мою страну, пока не встречусь с этой девушкой. И знай, о мой родитель, что я не стану больше вспоминать о моей семье, хотя бы я умер перед тобой! - И я заплакал и воскликнул. - Согласен видеть лицо тех, кого я люблю, хотя бы один раз в год!
И затем я стал испускать вздохи и произнёс такие стихи:
О, если бы призрак их к влюблённым не прилетал,
О, если бы эту страсть Аллах не создал для нас
Когда жара бы не было в душе, если вспомню вас,
То слезы бы по щекам обильные не лились.
Я сердце учу терпеть и днями, и в час ночной,
И тело моё теперь сгорело в огне любви.
И потом я упал к ногам шейха Насра и стал целовать их и плакать сильным плачем и оказал ему:
- Пожалей меня - пожалеет тебя Аллах, и помоги мне в моей беде.
- Аллах тебе поможет! О дитя моё, - сказал шейх Наср, - клянусь Аллахом, я не знаю этих девушек и не ведаю, где их страна. Но если ты увлёкся одной из них, о дитя моё, проживи у меня до такого же времени в следующем году, так как они прилетят в будущем году в такой же день. И когда приблизятся те дни, в которые они прилетают, сядь, спрятавшись в саду под деревом. И когда девушки войдут в бассейн и начнут там плавать и играть и отдалятся от своих одежд, возьми одежду той из них, которую ты желаешь. Когда девушки увидят тебя, они выйдут на сушу, чтобы надеть свою одежду, и та, чью одежду ты взял, окажет тебе мягкими словами с прекрасной улыбкой: "Отдай мне, о брат мой, мою одежду, чтобы я её надела и прикрылась ею". Но если ты послушаешься её слов и отдашь ей одежду, ты никогда не достигнешь у неё желаемого. Она её наденет и уйдёт к своим родным, и ты никогда не увидишь её после этого. Когда ты захватишь одежду девушки, береги её и положи её под мышку и не отдавай её девушке, пока я не возвращусь после встречи с птицами. Я помирю тебя с ней и отошлю тебя в твою страну, и девушка будет с тобою. Вот что я могу, о дитя моё, и ничего больше.
39.
Продолжение рассказа седьмого узника
- Насколько ты ловок?
- О, господин, о мудрейший и щедрейший господин - небо свидетель, солнце свидетель, земля и вода свидетели, неведомо мне, как ваш кошель очутился в одеянии Ахмеда Камакима. Чудо, не иначе чудо, которое сотворил Аллах в мудрости своей, ниспослав бедному Камакиму богатого господина в час нужды. Как сказал поэт, хоть и не пристало простолюдину повторять слова великих, но после того, как великие произнесли их, слова принадлежат всем. Так вот, как сказал поэт:
О ты, кто десницу мне не раз уж протягивал,
О тот, чьих подарков ряд исчислить числом нельзя,
Как только превратностью судьбы поражён я был,
Всегда находил твою я руку в своей руке.
Еще раз говорю, вина на мне не больше, чем на повитухе, принимающей в морщинистые руки дитятко женского пола, вместо ожидаемого продолжателя рода. На все воля Аллаха. И я готов поклясться в том самым дорогим, что имею - памятью отца - досточтимого Хайри Камакима - праведника из праведников, прожившего жизнь долгую, полную забот и смирения, и ушедшего в назначенный срок...
- Ты - вор! - сказал чужеземец, освободивший Камакима, и в словах его не было и намека на вопрос. Надо сказать, не до конца освободивший, ибо они все еще были в тюрьме, пусть и во дворе этой самой тюрьмы, освещенной дневным ахдадским солнышком. До ворот, спасительных ворот с не менее спасительной дверью оставалось несколько десятков шагов. Но даже если Камаким и пройдет, что там - пробежит их, помимо оббитых железом дверей, помимо незнакомца - да благословит его Аллах и приветствует - между ним и свободой, стояло еще два стражника, два плечистых мужа тюремной охраны. Явно скучающих. У таких одно развлечение - чтобы кто-нибудь, вроде Камакима, сделал какую-нибудь глупость, вроде побега. О-о-о, тогда скуке придет конец. Худой конец в виде несчастного вора. И заждавшимся кулакам будет работа, и застоявшимся ногам будет работа, а если сглянется Аллах, то и саблям - обоюдоострым клинкам "воинов веры" перепадет часть работенки. Малая часть, но не война же, слава Аллаху.
- Ты - вор, - повторил незнакомец, убеждая не себя, но собеседника.
Камаким подумал... и решил согласиться. Не перед кади же, в конце-концов.
Он гордо выпрямил спину, он вздернул подбородок и важно покачал головой, выражая согласие. Папаша - досточтимый Хайри - мир его праху, проживший жизнь отнюдь не праведную, да и смирения в ней было не больше, чем поживности в кунжутовом зернышке, сейчас бы гордился своим сыном.
- Я повторю свой вопрос: "Насколько ты ловок?" - от ответа на него зависит, увидишься ли сегодня ты с кади, или пойдешь со мной и выйдешь, вот за эти ворота.
- Ловчее Ахмеда Камакима не сыскать во всем Ахдаде, господин, - каков вопрос - таков ответ, даже если он и приукрашен, за ворота-то хочется.
- Можешь ли ты забраться в дом?
- Легко, пусть только господин укажет место и вещь, и он может считать - она уже у него.
Незнакомец кивнул - ответ его явно порадовал. Камаким давно понял, куда тот клонит.
- Я хочу, чтобы ты поклялся, прежде чем мы выйдем за эти ворота. Самой страшной из всех клятв - именем Аллаха, своею бессмертной душой, памятью предков, что ты выполнишь, выполнишь, что я скажу. И принесешь мне необходимое. Это одно дело, одна кража, и все - ты свободен. От клятв и от меня. Больше того, я отблагодарю тебя, заплачу денег - десять тысяч динаров. С этими деньгами, ты станешь не только свободным, но и богатым.
