Карина Демина - Внучка берендеева в чародейской академии
И я в свою глянула.
Чай темный, поверху былинки плавають… говорят, что есть такие бабки, которые по оным былинкам всю будущую жизню рассказать могуть.
Может, и я тут научуся?
— У меня хватило бы сил довести вас… возможно, хватило бы.
— А когда б нет?
Арей не сразу ответил.
— На вас — точно хватило бы… а я… мне бы минуту всего продержаться… и тогда…
— Если бы да кабы, да во рту росли грибы. Был бы он тогда не рот, был бы цельный огород, — проворчала я, потому как разговор энтот крепко не по нраву пришелся: гадать, чего там оно могло быть, а чего не могло, долго можно. Только я одно знаю. Без Ареевой подмоги я б не выбралась.
И не только я.
— На от, пряничка пожуй. — Прянички принес Хозяин.
Хорошие. Печатные да узорчатые, с белою сахарною корочкой.
Этакие я прежде только на ярмарках и видывала.
— Добрая ты, Зослава…
Но пряник взял.
— Какая уж есть…
— Мне оттого только хуже. Видишь ли… — Он тяжко вздохнул. — Я бы выбрался… теперь понимаю, что выбрался. Возможно, все бы силы потратить пришлось… перегореть…
— Это как?
— Обыкновенно. — На его ладони распустился огненный цветок. — Это как… надорваться, понимаешь? Как есть выгореть изнутри… тогда и огня не осталось бы, только сажа.
Цветок поднимался на тонюсенькой ножке, раскрывал узорчатые лепестки красы необыкновенной. И залюбовалась этаким-то дивом.
— А если нет во мне магии, то и… — Арей сжал кулак.
И цветка не стало.
Договаривать не будет, не дура я совсем, так пойму. Ежели магии в нем не останется, то и в Акадэмии ему делать нечего будет. Тогда-то ему две дороги, аль к хозяйке своей, которая этакой встречи не чает дождаться, аль в петлю.
— Вот и испугался. Подумал, что возьму немного… что не будет от того вреда. А едва не убил. Вот так…
— Не убил же.
Арей лишь головой покачал.
И чего он ожидал? Что я в слезы ударюся? Аль обвинять его стану в собственных бедах, которые и не беды вовсе? Глупство какое… жива я, живехонька, и сила моя при мне. А что в лазарету попала, так оно в жизни всякое случиться может.
Чего уж тут.
— Не сердишься? — с некоторым удивлением произнес Арей.
— Нет.
— И не презираешь? — И голову набок склонил, меня разглядывает, будто диво дивное.
— С чего бы?
— С того, что я слабым оказался. Доверие твое обманул…
Вот же ж человек невозможный.
— Ты пряник жуй, вона, весь бледный, что немочь… может, и у тебя глисты?
Арей хмыкнул, но в пряник впился. И ел быстро, жадно, правда, при том аккуратненько. У меня никогда не выходит пряника съесть, чтоб крошкою да не обсыпаться. А этот… и чаем запивает.
— Голодный? — Я щеку подперла. Сижу. Гляжу… и так мне на душе спокойно, что сама удивляюся.
— Голодный, — признал Арей. — Поужинать не успел, а…
Рукой только махнул. А я в руку эту и сунула плюшку. Теперь от не станет смеяться, что у меня да в комнате запасы съестного немалые. Может, и немалые, да все свое в хозяйстве сгодится.
— Скажи-ка мне, Арей, иное… что в тот день приключилось?
Он помрачнел.
Не хотел вспоминать? Аль думал, что наша с ним беседа на неприятственную тему закончилася?
— Не лезла бы ты в это дело, Зослава…
Так сказал.
И взгляд отвел. А уже хорошо, что сразу врать не стал. Очень того я опасалась, потому как, ежели бы, в глаза глядючи, солгал, то значило бы сие, что не было помеж нами никакого такого приятельства, которое мне мерещилося.
— Так уже, чую, влезла…
— Твоя правда.
Он встал. По комнатке прошелся… огляделся… и предложил вдруг:
— А не прогуляться ли нам?
Тю… куда гулять? Ночь на дворе и ветер вон разошелся, воет… только сказать хотела, да поймала серьезный Ареев взгляд. И язык мой, который до столицы уже довел, а чую, заведет и подале, вывел:
— Отчего б не прогуляться… воздухом свежим не подышать…
Воздух и вправду свежим был, до того свежим, что льдинки на зубах хрустели. Разошлася буря в волчий-то месяц. Небось, в Барсуках этакою метелью хороший хозяин и собаку из дому не погонит, но студиозус — не собака, над ним всяко измываться можно. И значится, погонит нас завтре Архип Полуэктович на полосу. Но и пущай, на полосе хоть козлов немашечки, во всяк случае деревянных.
Я-то поплотней запахнула полы дохи, которую бабка с последним обозом передала. И еще валенки новехонькие, небось, дед Митош самолично катал, только у него так шерсть ложится, ровнехонько да крепенько. Арей же шарфик куцый поправил.
Руку подал любезно.
— Не околеешь? — поинтересовалася я, не столько из вежливости — чую, вежливости в том вопросе было маловато, — сколько потому, как сомнения взяли. А ну как и вправду околеет? Куда мне потом с ним?
— Зослава!
И брови сдвинул грозно. Только на бровях тех снежинки поналипли. Смешной…
— Одежка на тебе худая…
— Огонь согреет. — Арей усмехнулся и позволил пламени распуститься. — Вот когда огня не останется, тогда и околею. Даже если жара будет.
Поверила.
И руку приняла. Пошли по узенькой тропиночке, которая едва угадывалась промеж сугробов. Снег под ногами скрипит. Ветер в высях завывает, деревья кренятся, кряхтят, неудовольствие выражая. А мне хорошо.
Было до тех пор, пока Арей не заговорил.
— Я хлопушки поставил, — сказал он, когда отошли мы от общежития. Недалеконько отошли, шагов этак на дюжину аль две, но в темноте, в буре чудилось, что все пять верст будет промеж нами да огоньками, которые вдали виднелися. — Правда, никого не собирался травить…
Он присел на корточки, поднял замороженный сучок.
— Мне нужно было, чтобы сработала сигнализация.
Арей очертил круг на снегу.
И буковки нарисовал.
Нет, сперва мне почудилось, что это буковки, только кривенькие, такие, какие детвора рисует, когда писать учится, да только вот, сколько я ни вглядывалась, не могла прочесть ни словечка. Более того, буковки эти, уже не вычерченные — выплавленные на снегу — менялись, переползали одна в другую.
Арей же встал.
Руки поднял.
И стало вдруг тихо-тихо. Нет, буря никуда не исчезла. Она была тут — руку протяни, и вопьются в нее ледяные зубы. Облепит кусачая мошкара вьюги, ветер взвоет.
Снегом сыпанет в лицо.
— При угрозе задымления, пожара, отравления… не важно чего, главное, что если угроза достаточно ощутима, срабатывают стационарные телепорты, что в комнатах, что на этажах. Никто не должен был пострадать.
Его руки светились.
И лицо.
И чужим оно гляделось, будто огонь, тот самый, верно, азарский первозданный, смотрел на меня глазами Арея. И знал: не выдам.
