Дженнифер Робертсон - Золотой ключ. Том 3
К тому времени, когда они добрались до Палассо, Рохарио был уже ни на что не способен, поэтому молча покорился семейному врачу, который, впрочем, заявил, что с ним все в порядке, — лишь несколько синяков и царапин. Дворецкий и личный слуга отвели Рохарио в его покои. Там оставили одного, но он слышал, как они шепчутся за дверью.
Прошло несколько минут, и Рохарио вдруг почувствовал, что больше не может этого выносить. Он задыхался в своей спальне, чего раньше никогда не бывало; Роскошная комната вполне удовлетворяла его вкусам. Он посмотрел на двери, украшенные орнаментом, на камин с золотыми листьями, на пол маркетри и стены с изящными медальонами, расписанными цветами. И на картину, доставленную по его приказу из Галиерры: шедевр кисти Гуильбарро Грихальвы “Рождение Коссимы”. Конечно, он хотел заполучить другое полотно, но бабушка Мечелла очень любила портрет Сааведры, и отец отказался снять его с почетного места.
Теперь, глядя на крошечную девочку, чья трагическая, ранняя смерть наполняла скорбью комнату, Рохарио вспомнил о мертвом ребенке, оставшемся на мостовой. И еще одна мысль пришла ему в голову: Коссима сидела на коленях матери в такой же позе, что и младенец на запрестольном образе в соборе.
Кому все это нужно? Словно кто-то сорвал занавес, окутывавший стены его комнаты, и он увидел уродливые улицы города. Все изменилось. Он не мог больше получать удовольствие от пронзительного полотна давно умершего Гуильбарро.
Рохарио вскочил с постели и прохромал мимо слуг, жестом отослав их прочь. Он шел в то единственное место во дворце, где всегда испытывал умиротворение, — в Галиерру. Сейчас она была закрыта, в ней находились лишь он сам и двое сопровождавших его на почтительном расстоянии слуг.
Он добрел до конца Галиерры; здесь, на самом видном месте, во всем своем великолепии висел портрет Сааведры Грихальва — “Первая Любовница”. Рохарио устало присел на скамью. Он бы преклонил перед ней колени — картина того заслуживала, но на него смотрели слуги. А ободранные о мостовую колени нещадно болели.
Рохарио с восхищением взирал на Сааведру. Первая Любовница стояла, положив одну руку на щеколду массивной, окованной железом двери своих покоев. Слегка повернув голову, она смотрела в зеркало, установленное на мольберте. Ее профиль, и тонко переданное отражение в зеркале, и умные, выразительные глаза казались более живыми, чем у многих придворных, с которыми Рохарио встречался каждый день. Рохарио хотелось верить, что Сааведра ждет возвращения своего возлюбленного, герцога Алехандро.
В отличие от Матери, главной чертой которой была умиротворенность, Сааведра излучала такую неистовую силу, что невольно возникало желание коснуться ее рукой. Рохарио восхищался этим произведением великого живописца с тех самых пор, как был маленьким мальчиком. Его няня и даже родители часто повторяли, что в детстве его переполняла безудержная энергия и только Галиерра могла его успокоить. Здесь, перед портретом Сааведры, его душа отдыхала.
— В Мейа-Суэрте что-то происходит, — прошептал Рохарио. Ему отчаянно хотелось, чтобы она услышала, и одновременно он боялся, что слуги сочтут его безумцем, — ведь ни один человек в , здравом уме не станет разговаривать с картиной.
— Я больше не понимаю мир, в котором живу. Старик, чья единственная вина заключалась в том, что он пытался спасти меня, убит. Конечно же, она не могла ему ответить — он лишь представил себе ее слова:
«Все так изменилось. Почему?»
Рохарио попытался объяснить, рассказал о беспорядках в соседних странах — Гхийасе, Таглисе и Нипали, о простых людях, стремящихся принимать участие в управлении государством. Но его слова звучали абсурдно, к тому же он не обращал особого внимания на мир за стенами Палассо, а потому и не понимал его.
Он сдался, замолчал. Сааведра не может его слышать: она умерла триста пятьдесят лет назад. Рохарио вздохнул, поправил манжеты и снова посмотрел на портрет. Придворные дамы казались ему бледным отражением Сааведры — стоит взмахнуть рукой, и они исчезнут, не оставив после себя ни памяти, ни следа.
Двор… Как они заискивают перед каждым новым членом семьи. Эдоард выставил себя полнейшим дураком. Красоту новой жены своего отца Рохарио находил безжизненной, а в лице не видел света и силы — голубые глаза, черное сердце. Конечно, вряд ли Хоанна из Фризмарка, ныне Великая герцогиня Хоанна, настолько умна, чтобы сознательно причинить кому-нибудь зло. Ей нравятся наряды, драгоценности, миниатюрные борзые и сплетни. Но даже ей хватит сообразительности держаться подальше от старшего сына своего мужа — зачем рисковать тем, что у нее уже есть?!
Однако Эдоард не нашел ничего лучшего, как внушить себе, что он в нее влюблен. Рохарио выпало сомнительное удовольствие присутствовать при скандале.
"Тебе пора завести любовницу!” — кричал отец.
«Тогда она должна быть из рода Грихальва!»
«Ты не уважаешь память своей бабушки Мечеллы! И страдания, через которые ей пришлось пройти!»
Но Эдоард, холодный словно камень, не отступал перед яростью Великого герцога Ренайо и получил то, что хотел. Как и всегда.
Рохарио улыбнулся, вспомнив о порученной ему миссии. Отец нашел красивую вдову Грихальва. Она была внучкой Лейлы Грихальва, доверенного лица Великой герцогини Мечеллы.
— Эта вдова безупречна во всех отношениях, — заверил Эдоарда Верховный иллюстратор Андрее.
И Эдоард, незаметно наблюдавший во время службы за молодой женщиной через потайное отверстие в стене Храма Священных Фонтанов, как-то сразу решил, что она и в самом деле совершенна. Точно так же он покупал лошадей.
Эйха! Во время визита Рохарио молодая вдова устроила скандал, чем ужасно смутила своих родителей. Сейчас, уже в который раз вглядываясь в портрет Сааведры, Рохарио пытался понять, есть ли в этих женщинах нечто большее, нежели типичное внешнее сходство. Или, может быть, дело в бурном темпераменте молодой вдовы? В конце смутившей всех встречи отец назвал дочь строптивой. Возможно, дает о себе знать кровь Грихальва, которой уже четыре сотни лет, — вот откуда эти черные как вороново крыло локоны, прямой нос, скошенные брови, такие же, как у ее давно умершей родственницы Сааведры.
Женщина на картине ждала, такая живая, что Рохарио порой казалось: стоит только протянуть руку, и она, опершись на нее, сойдет с полотна. Ее платье, модное триста лет назад, выглядело как настоящее, реальное — пепельно-розовый бархат излучал мягкое сияние. Временами, когда Рохарио оставался в Галиерре один, — а может, это зависело от определенного освещения, — у него возникало чувство, будто Сааведра слегка поворачивает голову или что ее руки чуть-чуть смещаются, пальчик с кольцом сдвигается в сторону, а лучи солнца падают из окон спальни под другим углом.
