Джон Апдайк - Иствикские ведьмы
Александра была художником. Пользуясь нехитрым инструментом, в основном зубочисткой и столовым ножом из нержавеющей стали, она придавала кусочку глины форму лежащей или сидящей фигурки, всегда женской, в ярком костюме, расписанном поверх обнаженного тела, — их продавали по пятнадцать — двадцать долларов в двух местных магазинчиках: «Тявкающая лисица» и «Голодная овца». Александра не могла себе представить — ни кто их покупает, ни почему и зачем все-таки она их лепит и кто направляет ее руку. Дар скульптора проявился у нее наряду с другими способностями в то время, как Оззи потихоньку превращался в цветную пыль. Вдохновение посетило ее однажды утром, когда она сидела за кухонным столом, дети были отправлены в школу, а посуда вымыта. В первый раз она взяла детский пластилин, но в дальнейшем работала с глиной, используя необычайно чистый каолин, который набирала в небольшой яме под Ковентри. Грязные скользкие залежи белой глины обнаружились на заднем дворе у одной пожилой вдовы за развалившимся, покрытым мхом сараем и за шасси довоенного «бьюика», точно такого же, по какому-то сверхъестественному совпадению, как тот, на котором, бывало, отец Александры ездил в Солт-Лейк-Сити, в Денвер, в Альбукерк и в другие близлежащие городки. Он занимался продажей рабочей одежды, комбинезонов и синих джинсов еще до того, как они вошли в моду — стали интернациональной одеждой, обрели новую жизнь. В Ковентри она ездила с джутовыми мешками и платила вдове 12 долларов за мешок глины. Если мешки были очень тяжелые, вдова помогала их поднять — как и Александра, она была сильной женщиной. Несмотря на свои шестьдесят пять — не меньше, она красила волосы в цвет красной меди и носила бирюзовые и красные брючные костюмы. Они так ее обтягивали, что ниже пояса были заметны свисающие толстые складки жира. Все это нравилось Александре. Здесь была подсказка. Стареть можно и весело, если сохранились силы. Вдова хохотала громким высоким голосом, носила в ушах большие золотые кольца, а ее медные волосы всегда были распущены. Один-два петуха расхаживали, прихорашиваясь, неверной походкой в высокой траве запущенного двора, штукатурка на задней стене дома облупилась, обнажив серые бревна, хотя на фасаде еще сохранилась побелка. Ее «субару» оседал под тяжестью глины. Александра всегда возвращалась из этих поездок довольная и веселая, убежденная в том, что миром правит женская солидарность.
Ее статуэтки в каком-то смысле были примитивны. Сьюки, а может, Джейн, окрестила их «малышками» — полные коренастые женские фигурки высотой десять — двенадцать сантиметров, часто без лица и без ступней, свернувшиеся калачиком или лежащие навзничь. Когда их брали в руки, они оказывались тяжелее, чем были на вид. Люди находили, что статуэтки действуют успокаивающе, и покупали их в магазинах постоянно. Спрос не иссякал, увеличиваясь летом, но их покупали даже в январе. Александра лепила обнаженные фигурки, намечала зубочисткой пупок и не забывала провести едва заметную ложбинку на месте половой щели в противовес фальшивой гладкости кукол, которыми она играла в детстве. Потом она пририсовывала одежду, иногда купальники пастельных тонов, иногда облегающие платья в горошек, звездочку или волнистую полоску. Двух одинаковых кукол не встречалось, хотя все они и были сестрами. У нее было чувство, что так и надо их расписывать. Ведь каждое утро мы, чтобы прикрыть наготу, надеваем одежду. Поэтому ее стоит рисовать, а не вылепливать на этих примитивных телах из мягкой глины. Она обжигала их по две дюжины за раз в маленькой шведской электропечке для обжига и сушки — в мастерской рядом с кухней, — в комнате, неотделанной, но с деревянным полом, непохожей на соседнюю, грязную кладовую, где хранились старые цветочные горшки, садовые грабли, мотыги, высокие резиновые сапоги и секаторы для подрезки деревьев. Самоучка Александра занималась скульптурой пять лет, принявшись за нее перед самым расставанием с мужем, в ней проявилась творческая индивидуальность. Дети, особенно Марси, хотя Бен и крошка Эрик тоже, терпеть не могли малышек, считали их непристойными и однажды даже разбили целую партию сушившихся статуэток. Но теперь они смирились, как терпят дефективных братьев и сестер. Дети сами как мягкая глина, хотя у них уже появляется порой неисправимая ухмылка, а в глазах что-то ускользающее.
Джейн Смарт тоже обладала художественными наклонностями — она была музыкантшей. Чтобы свести концы с концами, давала уроки фортепьяно, иногда подменяла хормейстера в местных церквях, но ее истинной любовью была виолончель. Трепещущие грустные звуки, исполненные печали, идущей из самой сердцевины дерева и его густой тени, порой далеко разносились теплыми лунными ночами из прикрытых шторами окон загородного домика, стоящего на кривой улочке среди себе подобных в тесной застройке Коув-Хоумз пятидесятых годов. А в доме на соседнем участке в четверть акра просыпались муж и жена, их ребенок и собака, и муж думал, не вызвать ли полицию. Изредка он так и поступал, смущенный, а может быть, и напуганный искренностью, печалью и красотой ее музыки. Легче заснуть под гаммы, исполняемые одновременно на двух струнах сначала в третьей, а затем в шестых долях, в этюдах Поппера или под повторяющиеся опять и опять четыре такта шестнадцатых, соединенных легато (когда звучит почти одна виолончель), во втором анданте Квартета № 15 ля минор Бетховена. Джейн была плохим садовником, и неухоженные заросли рододендрона, гортензии, восточной туи, барбариса и самшита вокруг дома приглушали поток музыки из окон. Было время провозглашения всяческих свобод, и в общественных местах играла ужасная музыка, в каждом супермаркете звучали обработки в стиле «мьюзак» [5], песен «Satisfaction» и «I Got You, Babe», а когда встречались два или три подростка, то вспоминался Вудсток [6]. Но не сила звука, а страстный тембр Джейн — часто она останавливалась на каких-нибудь нотах, возобновляя игру в том же темпе и в той же тональности, — привлекал внимание к ее исполнению. Эти низкие ноты ассоциировались у Александры с темными бровями Джейн и с настойчивым нетерпением в ее голосе, когда она жаждала немедленно найти ответ, докопаться до сути, вдохнуть во что-то жизнь, постичь ее тайну. В отличие от нее Александра все предоставляла судьбе, веря, что тайна вездесуща, как некая составная часть воздуха, которой питаются птицы и летящие по воздуху семена.
У Сьюки не было художественных наклонностей, но она любила общение, а жизненные обстоятельства, сопровождающие развод, побудили ее начать писать в местный еженедельник «Иствик уорд». Стремительной гибкой походкой шла она по Портовой улице, выслушивала сплетни, заглядывала в магазины, замечая яркие статуэтки Александры в витрине «Тявкающей лисицы» или афишу в окне скобяной лавки, извещавшую о концерте камерной музыки с участием Джейн Смарт (виолончель), который состоится в унитарной церкви. Новости волновали ее, как блеск стекляшек на пляжном песке или как монета в двадцать пять центов, сверкнувшая на грязном тротуаре жизни в соре ежедневной рутины, — звенья, связующие внешний и внутренний мир. Она любила двух своих подруг. И они ее тоже. Сегодня, после того как она напечатала отчет о вчерашних заседаниях в ратуше: Коллегии податных чиновников (скука: все те же бедные вдовы, владелицы старопахотных земель, хлопочут о снижении налога) и Отдела планирования (не было кворума: Херби Принз на Бермудах), Сьюки с радостью предвкушала, как Александра и Джейн приедут к ней выпить. Обычно они договаривались о встрече у одной из них на четверг. Сьюки жила в центре, что было удобно для работы, хотя ее дом постройки 1760 года в кривом Болиголовом переулке, начинающемся от Дубравной улицы, был похож на миниатюрную солонку и, конечно, был хуже того просторного фермерского дома с шестью спальнями, на тридцати акрах земли, с автофургоном, спортивной машиной, джипом и четырьмя собаками, в котором они жили раньше с Монти. Подруги считали ее теперешний домик забавным: то ли с претензией, то ли с особым очарованием. Для своих сборищ они, как правило, одевались как-нибудь необычно. Вот и сейчас Александра вошла в расшитой золотом персидской шали. Она пригнулась у входа в кухню, держа в руках, как гантели или какую-то кровавую улику, две одинаковые банки томатного соуса с перцем и базиликом.
Ведьмы поцеловали друг друга в щеку.
— Вот, дорогая. Знаю, ты больше всего любишь острое, на, — произнесла Александра волнующим глубоким контральто. Сьюки взяла дары тонкими руками, кисти ее с тыльной стороны были усеяны веснушками. — Почему-то в этом году прорва томатов, — продолжала Александра, — я заготовила уже около сотни банок соуса и вот на днях вышла в сад, когда стемнело, и закричала: «Черт побери, остальные пусть хоть сгниют!»
— Помню, в один год была такая же прорва кабачков цуккини, — откликнулась Сьюки, послушно ставя на полку в буфет банки, которые она никогда отсюда не вынет. Сьюки любила все пикантное — сельдерей, орехи кешью, пилав, сухие соленые крендельки — лакомства, которые сжимали в лапках ее предки обезьяны, прыгая по деревьям. Она никогда не садилась, чтобы нормально поесть, если была дома одна, просто макала крекер в йогурт, стоя у кухонной раковины, или прихватывала пакетик картофельных чипсов с луком и стаканчик неразбавленного бурбона и садилась к телевизору. — Чего я только не делала, — продолжала она, всплескивая руками, в восторге от собственной фантазии. — Хлеб с цуккини, суп с цуккини, салат, оладьи с цуккини, цуккини, фаршированные гамбургерами и запеченные, цуккини, поджаренные ломтиками, нарезанные соломкой, с подливкой. Это был кошмар. Я даже бросила несколько штук в мешалку и велела детям намазывать пюре на хлеб, как арахисовое масло. Монти был в отчаянии, он говорил, что даже его дерьмо пахнет цуккини.
