Теренс Уайт - Хозяин
С огромным трудом справляясь с ветром, Никки стал подбираться по карнизу к вершине.
Он был восставшим Ариэлем из «Бури», ищущим страшного Просперо, чтобы защитить Калибана.
Есть конец у всех дорог.
Все минует, дай лишь срок.
Пред зарей густеет мрак.
Ходу, парень, смерть — пустяк.
Молния резанула по небу, и Никки увидел Хозяина, стоявшего посреди урагана, опираясь на альпеншток.
С тяжким усилием Хозяин поворотился, — пока мальчик поднимал зияющий и мотаемый ветром из стороны в сторону револьвер.
Хозяин двинулся прямо на дуло, скособочась в сторону альпенштока, и скоро они уже стояли на скальном откосе всего только в шаге один от другого.
Синие глаза сошлись, как и прежде, в одно сверкающее око. Этот головной прожектор разрастался, пока не заполнил собою небесный свод, стремительно надвигаясь на мальчика, будто автомобиль, мчащий, чтобы его раздавить. Затем он закружился, как огненное колесо фейерверка. То был сияющий космос, и мальчику оставалось либо и дальше противостоять этому космосу, либо войти в него.
И он вошел.
Он опустил револьвер.
Он сказал:
— Да.
Замедленным, полусонным движением он отшвырнул револьвер. Ему хотелось заснуть, погрузиться в приятное онемение и пусть все будет, как будет. «Уэбли» проскакал по голому камню, затем, зацепившись барабаном, перевернулся и исчез за краем обрыва.
Хозяин нащупал путь к сознанию Никки.
Глава тридцать четвертая
На дне морском
Вообще-то Шутька была не из кусачих собак, но нынче ей владел ужас. Расплющенная и расчесанная ветром, она каким-то чудом держалась за голый утес, а гром, которого она боялась пуще всего на свете, буквально перекатывался через ее дрожащее тельце. Шутька в ужасе таращила одичалые глаза, и даже язык у нее во рту трепетал от страха. Приникнув за спиною Хозяина к вершине Роколла, она цеплялась за нее, как цепляются за жизнь.
Сделав шаг назад, Хозяин наступил на нее.
Шутька в ответ цапнула его за лодыжку.
Потерявшая равновесие, подхваченная порывом ветра, споткнувшаяся о собаку древняя горстка костей повернулась на полоборота и рухнула на собственное бедро.
Послышался резкий хруст, громкий, словно кто-то ломал для костра хворост.
Шутька, потрясенная содеянным не меньше, чем бурей, ползком убралась в ангар.
Никки стоял неподвижно, ожидая, когда ему скажут, что делать.
Прошло несколько мгновений, и в промежутке между ударами грома Хозяин вдруг рассмеялся.
То был удивительный смех, — сильный, полнозвучный, веселый, — смех юноши, записанный в университетском Доме Славы в 1820 году.
И пока он весело звенел над вершиной скалы, Никки стал оживать. Похожий на огненное колесо прожектор отъехал назад и раздвоился, превратясь в синие глаза, вполне обыкновенные. Никки смотрел на старика со сломанным тазом, распростертого у его ног. Хозяин насмешливо произнес, совершенно не затрудняясь словами:
Отрекся я от волшебства.
Как все земные существа,
Своим я предоставлен силам.
И увидев, что цитата выше разумения мальчика, он потешил себя добавлением еще одной:
Бан-бан! Калибан,
Ты больше не один,
Вот новый господин…
Прощай, хозяин мой, прощай!
Никки спросил:
— Вы что-нибудь повредили? Я могу вам помочь?
— Нет.
— Я мог бы привести мистера Фринтона, он отнесет вас в лифт.
— Оставь.
— Может быть, принести вам виски?
— Целую бочку. Мой винный погреб на берегу, под скалой. Там спрятано мое винцо.
Это, наверное, тоже цитата, смутно подумал он, в ошеломлении спускаясь за виски вниз. Напор ветра, как он заметил, ослаб, хотя шторм еще бушевал в полную силу. Когда он уходил, Хозяин сказал ему вслед:
— Чарующая музыка.
На фонографе уже стояла пластинка. Прежде, чем отправиться с виски назад, он запустил ее на полную мощь. Затем, спохватившись, открыл окно. Чистый ветер ворвался в него, шелестя пампасной травой и павлиньими перьями. На пластинке была записана четвертая часть Пятой симфонии Чайковского.
Хозяин устроился поудобнее. Отбив у бутылки горлышко, он вылил ее содержимое себе в глотку и, вслушиваясь, застыл.
Стихающий ураган рвал громовую музыку в клочья. Она налетала порывами, сотрясая под ними скалу. Белые буруны воспетого в сагах моря, волоча за собой кисею пены, торжественной процессией шли мимо острова, вздымаясь и с грохотом опадая. Сверканье и рев стихий понемногу смирялись.
Пока они слушали, Хозяин произнес, обращаясь к себе самому, две фразы. Сначала он сказал: «Свободны мысли наши». И немного позже: «Коли ты помрешь, с тебя ничего не взыщут». Ладони его мирно лежали на ручке альпенштока.
Мажорно сверкнула тема из первой части, старик кивал и улыбался. Ему больше нечего было сказать.
Нет, еще одно оставалось невысказанным, и это одно он сказал тоже.
Опираясь на альпеншток, он встал.
Мой милый сын, ты выглядишь смущенным
И опечаленным. Развеселись!
Окончен праздник. В этом представленье
Актерами, сказал я, были духи.
И в воздухе, и в воздухе прозрачном,
Свершив свой труд, растаяли они. —
Вот так, подобно призракам без плоти,
Когда-нибудь растают, словно дым,
И тучами увенчанные горы,
И горделивые дворцы и храмы,
И даже весь — о да, весь шар земной.
И как от этих бестелесных масок,
От них не сохранится и следа.
Воля и одна только воля довела запинающееся тело до края отвесной скалы.
Хозяин врезался в чистую воду, окутанный саваном водной пыли, взлетевшей ему навстречу. Под воду он ушел, почти не плеснув.
Вот там все и кончилось — на дне морском.
Глава тридцать пятая
Дом, милый дом
Конюшни Гонтс-Годстоуна представляли собой одно из тех мест, где поневоле начинаешь что-то насвистывать и где вдруг слышишь — за звоном копыт и лязгом ведерка, — как конюшенный мальчик к полной для тебя неожиданности высвистывает «Non piu andrai» или «La ci дбтен»и высвистывать точно.
Стояло яркое осеннее утро, листва на деревьях задумалась, не пришла ли пора покрываться золотом, задумалось и ясное солнце, — не время ли приукрасить восход толикой инея. Зеленые изгороди уже приобретали оттенок древесного дыма.
Герцог отправился поутру на ловлю лисят и к завтраку запоздал. Теперь он, сбивая с сапог грязь, топал ими по коврику у кухонных дверей и насвистывал любимый мотив из «Иоланты». Попозже днем ему предстояло запрячь все свое семейство, чтобы оно продавало экскурсантам буклеты и водило их по спальням дворца. (Да, мадам, это герцогская корона нашей матушки, но вам лучше воспользоваться одной из специально расставленных здесь пепельниц, если только их не унесли посетители.) А до той поры, поскольку дворец не открывался до половины двенадцатого, когда появлялись первые автобусы, его дом все еще принадлежал только ему, — пусть ему даже и приходилось жить при дворцовых конюшнях. Герцог насвистывал:
