Дмитрий Емец - Стеклянный страж
Даф покрутила пальцем у виска. Похоже, этот «на гвоздь железный» Буслаев уже все продумал. А когда парню кажется, что он все продумал, в ближайшие пять минут к нему лучше не лезть. Так как потом все равно появятся новые нюансы. Непродуманные.
– И еще зуб! – напомнила она.
– Чего?
– Ну четыре ведра воды, полведра глины и зуб!
Шутка была не очень, но Меф засмеялся. Раз Даф шутит – значит, она уже не плачет. А это хорошо. Спасибо тебе, дорогая чашечка!
Буслаев вновь неосторожно попытался коснуться руки Дафны и допустил ошибку. Преждевременно.
– Не трогай меня! – крикнула Даф. – Тоже мне, глина нашлась! Хорохорится! У тебя никакого движения! Ты не меняешься! Сколько я с тобой бьюсь, ты такая же чурбашка! Иногда мне кажется: я работаю при тебе не добром, а наименьшим злом!
– Хорошо, хорошо, – миролюбиво сказал Меф.
Он сел на стул и, не пытаясь больше никого ни в чем убеждать, стал пальцем двигать по столу пустую тарелку.
Дафна постепенно успокаивалась. Вначале она ходила по комнате и что-то говорила. Потом поймала Депресняка и вытолкнула его в форточку. Это был уже хороший знак. Когда человек начинает делать конструктивные вещи, пусть даже самые простые – значит, он остывает. Или на пути к этому.
Через некоторое время Дафна мысленно связалась с Эссиорхом и получила от него подтверждение, что да, отказаться от схватки с Ареем Мефу не удастся. Слишком долго Арей был для Мефа кумиром, слишком долго Меф подражал ему и смотрел в рот. Невозможно шесть лет прожить с кем-то в одной квартире, чтобы не отдать этому кому-то и ключа от нее. Куда бы ты ни пошел – твое зло пойдет за тобой. Спрятаться от него невозможно. Единственное, что остается – это повернуться к нему лицом и сразиться.
* * *Поздним вечером в общежитии озеленителей Меф, упрямо бормоча «roverso ridoppio» и «dritto ridoppio», отрабатывал атаки слева и справа в восходящих ударах. Дафна же, сама толком не зная зачем, ковыряла в сахарнице слипшийся сахар. Меф вечно забывался и брал его мокрой ложкой.
В дверь постучали. Дафна открыла. Она была убеждена, что это соседка Фатима, которая часто просила то сковороду, то утюг, то фен. Причем просила обычно поздно вечером, около двенадцати, а возвращала рано утром, часов в шесть-семь. Порой Дафна думала, что лучше бы Фатима не была такой обязательной и оставляла все эти утюги себе. Ну или, допустим, когда-нибудь бы спала.
Но это была не Фатима, а Евгеша. Грустный, вытянувшийся, несколько похудевший, но все же вполне себе мошкинский. Он стоял в дверях и заглядывал, имея такой вид, словно ожидал, что его прогонят. Как всегда, Евгеша был похож на выросшего щенка крупной собаки – кавказской овчарки или московской сторожевой – которая все еще, по старой привычке, боится мелких собачек и поджимает хвост, стоит кому-нибудь на нее гавкнуть.
Мошкина не прогнали, и Евгеша воспрянул.
– Добрый вечер! Я же соскучился, да? – спросил он.
– Тебе виднее, – сказал Меф, переставая подрезать воображаемому Арею коленные сухожилия и вытирая со лба пот.
Дафна сердито наступила Мефу на ногу. Кому это виднее? Нечего издеваться над человеком!
– Ты когда-нибудь перестанешь расти? – поинтересовалась она у Евгеши.
Мошкин этого не знал.
– У меня папа крупный. А прадедушка вообще богатырь. Говорят, двухкамерный холодильник один втаскивал на восьмой этаж. И это в шестьдесят лет.
– Я плохо знал твоего прадедушку. У нас были разные интересы, – сказал Меф и торопливо отступил, спасая от Дафны уже отдавленную ногу.
– Прости, Жень! Не обращай на него внимания! Он тут два стула разрубил и самоутвердился! – сказала Даф.
Евгеша вздрогнул. Слово «Жень» для него было словом особого, фактически нереального доверия. Вроде как для волка разрешить погладить себя по животу.
– Ага. Я очень крутой, – согласился Меф, которому хотелось задирать Мошкина. – Ну как, Жентос, выучился на полиграф полиграфыча? Нравится тебе там?
Мошкин заметался. Спрашивать, нравится ему что-то или нет, всегда было запрещенным приемом.
– Ну вообще ничего… Только они там странные все какие-то! – выдавил Евгеша. – Особенно девушки. Фыркают все время, как лошади. Спросишь: «У нас история книгопечатания, да?» – и они сразу «фырк!». Одна только добрая. Опекает меня. Булочки дает. В библиотеку меня записала. Записала же, да?
– И не фыркает, нет? – коварно уточнил Меф.
Мошкин моргнул.
– Она хорошая. Правда, очень хорошая! Помогает мне, объясняет. Меня же по блату пристроили. Для меня половина предметов – темный лес. Скажут, допустим, «префикс» – а я думаю полчаса, кто это такой, – сказал он честно.
Мефу стало совестно. Поднимая руку, чтобы вытереть запястьем лоб, Буслаев увидел деревянный меч. Одному тренироваться трудно, Даф ему помочь не может, а к Арею он уже не пойдет. Только единственный раз, в самом конце.
– Ты еще не разучился работать шестом? – спросил он у Евгеши.
Мошкин покачал головой.
– Я иногда в лес иду или на стройку забираюсь. Привычка же осталась, да? – признался он застенчиво.
Вместо ответа Меф сунул руку за шкаф, пошарил и бросил ему пыльный шест. Мошкин, поймав, привычно взвесил его в руке и скользнул взглядом, знакомясь. Стирая пыль, неспешно провел ладонью, запоминая каждую неровность. Потом чуть присогнул колени и кивнул, показывая, что готов.
Даф вздохнула. Она уже поняла, что, если срочно не натянет в общежитии пятого измерения, вскоре в ее комнате не останется ни одного неразрубленного стула и ни одного целого стекла.
* * *А в это время, только в центре Москвы, в дверь комнаты, которая находилась в подвале Большой Дмитровки, 13, тоже постучали. Стучала Варвара.
Дверь оказалась незапертой.
Арей сидел на стуле спиной к ней и рассматривал нечто, лежащее у него на ладони. Услышав за спиной шаги, он сжал пальцы.
– Эй, вы тут? – окликнула Варвара. – Я хотела сказать, что не собираюсь тут дольше жить! Пойду обратно в переход! Там хоть и машины над головой, зато крыша никуда не едет. Так что забирайте ключи от ваших разбитых тачек. Я ушла!
Мечник молчал. Варвара сообразила, что он ее даже не слушал.
– Глухарем прикидываемся? А я тогда как попугайчик буду повторять одно и то же! – прищурилась она. – Не хочу тут жить! Не хочу! Не хочу!
Стул скрипнул. Арей повернулся к ней.
– Что такое? – спросил он резко.
– А то! Ухожу я! Вы в курсе, что Добряк через порог этого дома вообще отказывается переступать? Наотрез! Я его за загривок волоку, а этот теленок рычит или ложится! Да и не могу я эти вопли слушать!
– Чьи вопли? Добряка?
– Ау, таксопарк! Какого Добряка? Прасковьи! Каждый вечер как по часам! Вначале подвывает, потом в голос, по полу катается, а, когда сил уже нет, хлюп-хлюп! И лежит как мертвая. Затем шевелиться начинает, Ромасюсик ее поднимает, и все вроде в порядке. Но с того момента, как подвывать начнет, и пока сама с пола не встанет, – не суйся! Зигя вчера к ней подошел – он же как теленок глупый, так она его ножом в ногу ударила!.. Еле у нее нож вырвала! Шипит, кусается!
