Карина Демина - Королевские камни
Он закрыл глаза, а открыть не сумел. Веки отяжелели. Да и само тело сделалось неподъемным. Он отчетливо ощутил его, тяжелый остов костей, скрепленных нитями сухожилий. Плотные мышцы. И паутина нервов. Вены, артерии. Древо бронхов и мешки легких, которые с трудом растягивались, наполняясь воздухом. А потом ребра сходились и воздух выталкивали. Он поднимался, царапая гортань, и Райдо заходился кашлем.
Его наклоняли на бок.
Раздвигали губы.
И зубы. Райдо стискивал челюсти, но тот, кто держал его, был сильнее.
— Не дури… — Голос, который просил не дурить, ускользал, и сознание следом.
Темнота.
Тишина. И никаких лепестков… и верно, какие, к хрысевой матери, лепестки, когда он помереть сподобился…
Не позволяли.
Темнота трескалась, и в трещины просачивалась вода, упоительно сладкая, которую Райдо готов был пить и пил, много, пока не переполнялся этой водой до краев. И тогда она выливалась из него. Это было обидно, но возвращавшаяся темнота обиду стирала.
А потом вновь вода.
И не только.
— Пей, Райдо, пей… еще ложечку… — уговаривают.
Пускай.
Райдо готов поддаться на уговоры. Он глотает, пусть бы простое действие это требовало от него полной сосредоточенности. Райдо сосредоточен.
Он не чувствует вкуса, только то, что питье горячее, почти обжигающее. Но в отличие от воды оно не выливается из тела. А само тело живет. Определенно, живет.
Мертвым больно не бывает, иначе какой прок от смерти?
Райдо лежит. Он не сразу понял, что именно лежит, потому как тело свое по-прежнему ощущал плохо. Но все равно обрадовался: все-таки даже лежачая жизнь была лучше смерти.
Тем более лепестки клятые…
…не оставляли…
— Ему не становится лучше…
Ложь.
Становится. Вот, например, сейчас к Райдо слух вернулся. Частично, потому как ответа он не услышал и вообще ничего, помимо этого обрывка фразы. Но ведь и это много?
Возвращался не только слух.
Зрение.
Свет пробивался сквозь сомкнутые веки, иногда яркий, иногда тусклый. И Райдо пытался глаза открыть, но был слишком слаб.
Запахи.
Кислый, болезни. Сладкий — мяса. Женский, цветочный… хищный мужской… Райдо помнил, что эти запахи принадлежали тем, кого он знал, но имена ускользали.
Кроме одного.
Ийлэ.
Мягкое. Как вода. И сладкое, как вода… да, он ей так и говорил. Или не говорил, но только думал? Запуталось все, смешалось… но ничего, Райдо разберется. Встанет и разберется.
Когда встанет?
А когда-нибудь… кровать ведь жесткая. Он лежит, лежит и всю спину уже отлежал. В эту спину впиваются крошки… какая скотина ела в кровати больного?
Раздражают.
И еще одеяло, которое натягивают по самый нос. Одеяло толстое, пуховое, под ним жарко, а ведь в комнате еще и топят… проветрили бы хотя бы раз.
Надо вставать, а то ведь уморят этой заботой.
Надо.
Или хотя бы глаза открыть.
Райдо постарается… вот сейчас и постарается…
У него почти получилось.
Просто сил нет…
— Райдо…
Зовут.
А только отдохнуть собрался. Он вообще болеет… и какого хрыся больного человека сна лишают? Сон для больных очень полезен… а они тут зовут… и вновь кормят.
Бульончик?
Бульончик — это хорошо… но без соли и без приправ… нет, с хорошим Райдо поспешил. Мерзость, но эту мерзость он послушно глотает, потому как силы нужны. Нет, смех кому сказать, чтобы он, Райдо из рода Мягкого Олова, был слабее новорожденного щенка…
А глаза он откроет.
Завтра.
Или уже сегодня? Время летит. А под одеялом жарко… слишком жарко… скинуть бы его… и пальцы шевелятся. Или ему только показалось? Шевелятся… точно шевелятся… а если пальцы, то и глаза… свинцовые… оловянные веки, точно, тяжеленные, как щит родовой.
Свет пробивается.
И Райдо жмурится. Стискивает зубы.
Открывает глаза.
А зря… свет яркий… у самого окна положили, хрысь их задери! Солнце слепит. И Райдо жмурится, кажется, слезы текут. Ну вот, не хватало разреветься…
— Живой, — говорят ему.
Живой, соглашается Райдо. Он это слово потом произнесет, когда наново научится говорить.
— Ты… — Говоривший склоняется к лицу, но все одно не разглядеть, так, белое размытое пятно.
Говорящее.
— Ты… если бы ты знал… как я тебя ненавижу! — Острые кулачки тычутся в грудь.
Ненавидит?
Нет, Райдо не чует ненависти.
— Я… я испугалась! Я же просила! А ты…
Плачет? Наверное. Вряд ли это мокрое, что падает на лицо, дождь… откуда в комнате дождю взяться?
Ийлэ.
Имя-вода.
Женщина-вода.
Гроза и молния в ее ладонях. Молнии горячие, и Райдо обещает, что больше не будет их трогать. Он хотел бы сказать ей, а еще прикоснуться к влажной ее щеке, стирая эти слезы, но пока слишком слаб.
Пока.
Семь дней.
Ийлэ не знала, что время может быть таким вязким.
Минуты тянулись за минутами, и она встревоженно вздрагивала, когда часы внизу подавали голос, отмерив очередной час.
— Он выживет. — Нат уже не спрашивал, повторял это, точно заклятие, и, если бы слова имели силу, Ийлэ согласилась бы. — Ведь до сих пор живой, а значит… надо подождать.
Ждали все.
Хмурый Гарм, который, кажется, растерялся, не зная, что ему делать. Нира, испуганная больше обычного. Нат.
Сама Ийлэ.
Она очнулась уже в доме, в постели, куда ее положили, заботливо укрыв одеялом. У постели сидела Нира.
— Сколько? — Ийлэ облизала пересохшие губы.
Она была пуста. Почти.
Нет, сила оставалась, но на донышке, и этой силы не хватит, чтобы помочь Райдо… а если так, то договор не исполнить… здесь не исполнить, разве что в Предвечном лесу, но Предвечные леса не любят псов еще сильнее, чем молнии.
— Утро уже, — сказала Нира, отводя взгляд. — Совсем утро…
— Райдо?
— Он дышит.
Дышит? Это ведь хорошо, если дышит… это замечательно… значит, он не умер. А если не умер, то будет жить, потому что сильный и справится. У него ведь живое железо… и вообще псы куда выносливей людей…
Ийлэ выбралась из кровати. Кружилась голова. Болела неимоверно, и эта боль мешала сосредоточиться на важном.
— Тебе плохо? — Нира помогла устоять на ногах. — Полежи… тебе надо полежать… я принесу поесть, а потом мы…
— Райдо.
— Ему не стало хуже за ночь, — здраво рассудила Нира. — И значит, час-другой он еще потерпит. С ним Нат и… Гарм тоже… и они говорят, что Райдо держится, что ран открытых нет и… и он сильный.
Сильный.
Ийлэ тоже… нет, она хочет быть слабой и чтобы о ней заботились, но это — потом. Ей надо убедиться. В чем?
