Дмитрий Скирюк - Осенний Лис
— А? — встрепенулся тот, — вот, про него… — Он кивнул на костер и снова помрачнел. — Есть одна старая песня, не очень, правда, старая. Начало у нее веселое, а вот конец… Впрочем, слушай.
Вайда тронул струны.
Полилась мелодия, и вроде бы даже не грустная, но какая-то не такая — словно Вайда боялся громко играть, словно кто-то прятался за деревом, подслушивая. Струны пели мягко, упругим чистым перебором, и Жуга как-то упустил миг, когда в музыку вплелись рифмованные строки:
Коль заблудился ты в лесу,
Глухая полночь на носу,
И волки сходят с гор,
Спокоен будь: не тратя слов
Насобирай побольше дров
И разведи костер.
Когда застанет дождь в пути,
Не знаешь ты, куда идти,
Но коль твой нож остер,
Ты завернись плотнее в плащ,
Нарежь ветвей, построй шалаш
И разведи костер.
Когда на землю ляжет снег,
И солнце свой замедлит бег,
Забыв согреть простор.
Когда вокруг метет метель,
И лишь сугроб — твоя постель,
Твой лучший друг — костер.
Когда горит в ночи окно,
Искрится старое вино,
Кипит веселый спор,
Забудь свои обиды, друг,
Спеши скорей в тот тесный круг,
Где правит бал костер.
Огонь не добрый и не злой,
Но плоть становится золой —
Суд королевский скор:
Тому, кто хочет быть собой
И жизнь прожить с прямой спиной —
Один путь — на костер…
Песня закончилась.
Некоторое время оба молчали.
— Красиво, — наконец, сказал Жуга. — Только как-то жестоко.
— Какая жизнь, такие и песни, — вздохнул Вайда, пряча инструмент обратно в бархат. — Ладно, давай спать.
Развернули одеяла. Жуга подбросил побольше дров и передвинул костер в сторону. Смел угли. Закутавшись поплотнее, оба улеглись на прогретом пятачке земли, время от времени поворачиваясь с боку на бок, когда слишком припекало, и вскоре заснули.
* * *Среди ночи Жуга вдруг проснулся.
Царила полная тишина. Снегопад прекратился, лишь одеяла у обоих были запорошены тонкой белой пеленой. Жуга сел и зябко поежился. Огляделся окрест.
Верховой полночный ветер расчистил небо, открыв бледный растущий месяц и густую россыпь звезд. Через небосвод, от края и до края дымчатой белой лентой тянулся чумацкий шлях. Костер почти погас, лишь тлели, догорая, угольки. Жуга пощупал землю под собою — та была еще теплой. Спать не хотелось, наоборот — голова была ясная, до звона в ушах. На душе было странно и тревожно — непонятно откуда накатило неясное чувство потери. Вот только… потери чего?
Он зевнул, встал, расправил и набросил на плечи одеяло. Огляделся в поисках шляпы. Смятая и скомканная, та отыскалась в изголовье, Жуга расправил ее и нахлобучил на голову. Во сне холод почему-то не так донимал, зато теперь проснувшееся тело срочно требовало тепла — тепла или движения — вдруг накатила резкая, неуемная дрожь.
— Спишь, Вайда? — вполголоса окликнул Жуга. Тот не ответил, и Жуга нахмурился.
Что-то было не так, и через миг Жуга понял, что именно.
Слишком уж тихо было вокруг.
Он опустился на колени и тронул друга за плечо.
— Рифмач, — снова позвал он. — Рифмач, очнись! Рифмач!
Тяжелыми каплями сочились минуты, а Жуга все тряс и тормошил спящего друга за плечо, за руки, за волосы, пока стынущее в снегу тело, страшно тяжелое и податливое, не завалилось вдруг с боку на спину и не замерло так. Холодный лунный свет посеребрил тронутые инеем волосы и бороду. Влажным блеском отразился в невидящих глазах. Жуга вздрогнул и отшатнулся.
Откуда-то из дальнего далека вдруг донесся тоскливый и протяжный волчий распев, отзвучал и смолк, не оставив после себя даже эха. Разом навалившись отовсюду, ватным комом вернулась тишина — ни шороха веток, ни снежного скрипа.
Ни сердцебиения, ни дыхания.
Вайда был мертв.
* * *Отец Алексий — приходский священник — жил на отшибе, на самом краю села, и когда ранним утром в окошко постучались, он нисколько не удивился и молча пошел открывать: если входить в деревню с южной стороны, то его дом стоял первым, и прохожие люди в поисках ночлега, милостыни или воды частенько заходили сперва к нему, и только потом — к другим.
Стоявший на пороге хаты странник был молод и худ, смотрел устало, и опирался на посох. Рядом, соруженные из срубленной ели, замерли сани-волокуши; свежевыпавший снег еще хранил их неровный след — путник и впрямь шел с юга. Сверху, закутанное в плащ, лежало закоченевшее тело.
Священник все понял без слов, окликнул попадью. Та заохала, запричитала и, набросив старый тулуп, побежала за соседями. Вскоре явились два сонных ухватистых мужика, схожие фигурой и лицом — братья? — подняли покойника и куда-то унесли.
Деревня помаленьку просыпалась. Подходили люди, спрашивали. Плохие новости бежали скоро — к середине дня уже все знали о случившемся несчастье. Кое-какие деньги у рыжего паренька водились; кошель перешел из рук в руки. Две бабки взялись обмыть и убрать усопшего, Ондржей-столяр подрядился соорудить домовину.
Прихожего человека проводили в дом, усадили за стол. Попадья поставила самовар, собрала снеди — тот не притронулся к еде, лишь выпил чаю, и после, обсохнув и обогревшись в натопленной горнице, поведал в нескольких горьких словах, что и как случилось. Говорил он медленно, тяжело, часто умолкая и глядя в одну точку.
— Как звать-то тебя?
Паренек поднял рыжую голову.
— Жуга.
— А его… как звали?
— Вайда.
— Откуда он?
— Откуда шел — не знаю. В Стршей Кронице мы повстречались.
Священник помолчал.
— А промышлял чем?
— Ходил, странствовал… песни пел. Хорошие песни. Свои.
— Рифмоплет, что ль? — спросил отец Алексий. Жуга кивнул. — А сам ты кто будешь?
— Травник я… все в толк не возьму, от чего он умер. Земля ведь еще теплая была, когда я его поднимал.
— Верю.
— И ночью оттепель была…
— Да.
— Он не мог так просто замерзнуть.
— Наверное, не мог…
Бессильно подперев голову рукой, Жуга сидел за чашкой остывшего чая, изредка вороша рукой рыжие всклокоченные волосы. Поднял взгляд — в кривозеркалье начищенного самовара отразилось худое, изможденное лицо. Жуга прикусил губу и сжал кулаки.
— Куда его унесли?
— В церковь.
Жуга повернул голову.
— Мне нужно… туда.
— Сиди, сиди… Там и без нас все сделают, как положено. Вечером сходим.
Жуга некоторое время молчал, о чем-то размышляя, затем помотал головой.
