Дмитрий Скирюк - Осенний Лис
Эти двое, похоже, были в пути уже не первый день, пробираясь не то в Равенцы, не то в Галлен: дорога — укатанный санный проезд — могла завести и туда, и туда, и поскольку до развилки было еще далеко, то повстречавшись, оба шли вместе, сведенные зимой, судьбой и дальнею дорогой, да может, еще тем странным зудом, что круглый год уводит прочь из дома охотников, бродяг, поэтов и воров.
В это время года здесь было мало дичи и нечего было красть.
Жуга — так звали рыжего странника, или, по крайней мере, так он сам себя называл.
Поэт звался Вайда.
Была зима. Бесцветная, равнодушная, не очень холодная, но такая буранная, такая обильно-снежная, что старики в деревнях только диву давались, глядя поутру в окошко — не могли они припомнить такой зимы, сколько ни ворошили в седой усталой памяти долгий свой век. И летописи молчали, а если и не молчали, то отсылали в прошлое так далеко, что сомнение брало — полно! да было ли это? И неужто жили люди в ту пору? — качали головой старики и лезли обратно на печь, кряхтя недужно.
Наконец, бородач отсмеялся.
— Срезал ты меня, Жуга! — молвил он, утирая выступившие слезы. — Ох, срезал! Не о чем жалеть, значит? Да… И все равно — до чего же удивительная пора! Вот, послушай-ка…
Спят осины и березы.
Убаюканный морозом
Больше не журчит ручей.
Разноцветье облетело,
Только изредка на белом
След, и тот — не ясно, чей.
— Здорово, — одобрил Жуга. — Сам придумал?
— Ага… Ого, гляди-ка! — Вайда неожиданно остановился. — А вот и след… Что скажешь, а?
Жуга подошел ближе и нагнулся рассмотреть. Снял шляпу, взъерошил пятерней волосы на затылке.
— Ну, этот-то след, как раз, очень даже понятно, чей.
— Да я не об этом! — отмахнулся тот.
— Я понял, что не об этом… — кивнул Жуга.
Мела поземка, но свежий снег на обочине, еще белый и рыхлый, тронула легкой походкой чья-то маленькая босая нога.
— Нешто человек? — поразился Вайда.
— Да вроде бы… — несколько неуверенно согласился Жуга. — Ребенок, наверное, или девчонка… Других ты не видел следов?
— Нет… Что за притча! И охота же кому-то вот так — босиком по снегу!
Жуга выпрямился и огляделся окрест.
Белые, укрытые снегом поля были пусты — ни кустика, ни деревца, ни человека, ни зверя, лишь далеко впереди темнела опушка зимнего леса.
— Никого?
— Никого.
— Ну, дела…
Потоптавшись, оба переглянулись, пожали плечами и молча двинулись в дальнейший путь.
Смеркалось.
Ближе к ночи совершенно неожиданно потеплело. Небо затянула сизая облачная пелена. Большими пушистыми хлопьями повалил снег. Вскоре двое приятелей добрались до леса. Ветру сюда пути не было, снег падал чинно, степенно и мягко кружась. Побродив окрест, Жуга облюбовал небольшую поляну, Вайда выбор одобрил, и решили заночевать прямо здесь. В темноте расчистили место, из-под седой разлапистой ели надергали сушняка, и вскоре под котелком заплясал, зябко похрустывая дровами, робкий зимний костерок.
Вайда расположился поудобнее, стянул, покряхтывая, сапоги, и поставил их ближе к огню; посмотрел с неодобрением на свои сбитые, в мозолях, ноги и полез в сумку за провизией.
Жуга в свою очередь развязал мешок, повытаскивал каких-то засохших, узлом скукоженных кореньев. Вынул нож, искрошил в котелок два-три корешка, задумался на миг и добавил еще. Вода вскоре закипела, приобрела неприятный бурый цвет. Жуга размешал варево, ловко подцепил котелок и поставил его на снег. Помахал рукой, сморщился.
Вайда нерешительно покосился на остывающий взвар, понюхал и скривился:
— Это что… вот это — пить?
Жуга усмехнулся:
— Полощи.
— А-аа…
Рифмач придвинулся поближе, взял протянутую другом берестяную кружку, зачерпнул и подождал, пока не остыло. Попробовал, выплюнул. Еще раз и еще.
Жуга поворошил прутиком костер, глянул выжидательно.
— Все еще болит?
— Вроде, как потише…
— Зачерпни еще… да погоди ты — горячо…
— М-мм… Слушай, а ведь и впрямь — помогает!
— Ну, так… — понимающе усмехнулся тот.
В котелке убыло. Вайда потянулся было снова, да передумал и отложил кружку.
— На завтра решил оставить?
— Ага.
— А чай где заваривать? Выливай, ну его, к лешему…
Натаяли свежего снега, засыпали чаю. На расстеленном платке разложили хлеб, две-три луковицы, тугое кольцо копченой колбасы. Некоторое время молча жевали, прихлебывали, обжигаясь, прямо из котелка. Вайда, заметно повеселевший, ел вкусно, с охотой. Откинулся на одеяле.
— Ух, хорошо… Ну, спасибо тебе, друг Жуга, ох спасибо! Мне ведь, право слово, спасу от этого зуба не было. Знаешь, как крючило!
— Ну, так вырвал бы его — и дело с концом. Чего волынку-то тянуть?
— Вырвать — ишь ты! этак зубов не напасешься… Да и боязно.
— Ну и дурак, — Жуга вытянул из кучи хвороста веточку, поворошил угли. — Щеку раздует.
— Думаешь?
— Раздует, раздует… Драть надо. А у тебя сапоги горят.
Рифмач ахнул и спешно потянул из костра сапоги — подошвы уже залоснились черным. Дымно пахло горелой кожей. Вайда скривился — «Тьфу ты, черт!», сунул их в снег, вытащил и оглядел со всех сторон. Вздохнул. Жуга усмехнулся.
— Ладно, хоть просохли.
— И то правда.
Натянув сапоги, Вайда улегся на одеяле и потянул к себе небольшой округлый сверток синего бархата. Развернул.
Внутри оказалось что-то вроде бандуры, только поменьше, и с девятью струнами. Жуга несколько удивленно смотрел, как тот, любовно погладив ладонью пузатое деревянное донце, стал подстраивать тонкие жилы струн.
— Ты еще и поешь?
Вайда прищурился хитро.
— А то как же!
— Ну-ну… — Жуга с сомнением потер подбородок.
— Сомневаешься? — усмехнулся тот. Струна натянулась, зазвучала басовито. Вайда взялся за вторую. — Сам посуди — как петь с этаким-то зубом, да еще по морозу? Тут уж, брат, я тебе скажу, не до песен…
— А теперь?
— А теперь — совсем другое дело… Отчего ж не спеть? — Он смолк, задумчиво глядя в огонь. Нахмурился, бездумно перебирая струны.
— Про что петь будешь? — полюбопытствовал Жуга.
— А? — встрепенулся тот, — вот, про него… — Он кивнул на костер и снова помрачнел. — Есть одна старая песня, не очень, правда, старая. Начало у нее веселое, а вот конец… Впрочем, слушай.
Вайда тронул струны.
Полилась мелодия, и вроде бы даже не грустная, но какая-то не такая — словно Вайда боялся громко играть, словно кто-то прятался за деревом, подслушивая. Струны пели мягко, упругим чистым перебором, и Жуга как-то упустил миг, когда в музыку вплелись рифмованные строки:
