Татьяна Мудрая - Меч и его Король
А я и без того вмиг их распознал — хоть никогда не видел.
Один — почти мое отражение. Более тонкий, не такой рыжеволосый, хорошо носатый. Озорные глаза. Кажется едва ли не моложе меня, но только на первый взгляд. Старше. Много старше…
Но зато другой…
Господи.
Нет, не близнец моей бедной невесты и матери моего ребенка. Ему и не положено — просто выросли оба в одном чреве. Однако и это сходство — куда больше, чем нужно для моего спокойствия. Та же с виду хрупкая, летящая фигура, узкобедрая, тонкая, как горностай. Те же светлые волосы и темные глаза, тот же рот, та же улыбка, быстрая, как высверк молнии. И — белизна на белизне — он что, нарочно мою любимую Белоцветик себе взял? От этого одного всё, что в сестре казалось незрелым, незавершенным, эскизным, — в брате обрело полноту и уместность…
Врожденная стойкость и царственность — невзирая на то, что звучали они под сурдинку. Обаяние и красота, не осознавшие сами себя.
Ее я хотел лишь оборонить — перед ним хотелось преклонить колено.
Всё это промелькнуло внутри меня в один краткий миг — и пало внутрь, чтобы устояться там подобно молодому вину в крепком мехе.
И тотчас же я крикнул:
— Слава богам, какие есть в Верте, — они прибыли вовремя. В Шинуазе уже невозможно стало медлить. Уходим — и стягиваем нашу цепь!
…Помост, обитый черным сукном. В кресле грубой работы — осуждённая, волосы скручены и упрятаны под тугой чепец, какой носят замужние простолюдинки, поверх сорочки и нагих плеч — покрывало. С левого боку двое «подручных смерти» из Морского Народа, в народе они слывут не знающими жалости. По правую — исполнитель суровых приговоров, высокий человек, что опирается на обнаженный двуручный клинок с женской головкой на перекрестье. Черты его лица смутно напоминают кое-кому из собравшихся на лугу одного из самых знатнейших при королевском дворе, но додумать эту мысль до конца никому не удается — теснят под бока. Весь луг головами вымощен, хоть пешком по ним иди.
— Ждём. Старт рановато объявили, вот и приходится тянуть. А ты верно говоришь, что не холодно тебе? — говорит Хельмут. — Весна ещё ранняя.
— Нет, сама удивляюсь, — отвечает Фрейя.
— Моряну родила — и сама моряной, верно, стала.
— Похоже на то. Иначе мне было ее не выносить. А хорошо, что хоть она есть, верно?
— Я твои путы только что не на бантик завязал, — невпопад говорит он. — При случае одного хорошего рывка хватит.
— И что дальше? Что ненавистники, что доброхоты — в одном запале раздавят, — отвечает Фрейя. — Пока давит только сиденье это паскудное.
— Это хорошо, когда чуток неудобно: не так страх одолевает.
— Да не боюсь я, — беззвучно смеётся она. — Давно перегорело всё, прадедушка. Даже толпа меня почти не пугает.
— Собрались посмотреть на королевскую кровь. Рутенскую. То, что они тебе всецело сочувствуют, не помешает им и своё удовольствие получить.
— Дай им Бог при этом случае одной мною напиться, дед.
— Что ты такое подумала: неужели мы тебя бросим?
— Сам ведь говорил: едва хоть одному придет в голову крикнуть про ведьму и прелюбодеицу — уже никто не остановит. Ни ба-нэсхин, ни ты, ни твой живой клинок.
— А ведь каждый из них, будучи взят по отдельности, совсем неплохой человечишка. Недаром говорят: некий злобный бес вселяется в людей, когда они сбиваются в стадо, — вздыхает Хельмут. — Но насчет тебя я успею, не беспокойся. Эти верноподдатые оттого на миг замрут…
— А потом кто-то выкрикнет слово против вас самих. Стелла не такая мощная, как всегда… Повтори, что ты мне сказал: почему ты здесь в полной телесности, если ты такой мертвый?
— Вот кто ведьма и колдунья, так это она, нянюшка твоя любезная, — старый мейстер ударяет ладонью по мечу. — Она меня во плоти воставила — только сама при этом сделалась почти без разума. Нюх почти звериный: как натянулась нить между мирами — почуяла безошибочно. И я через нее. Дрогнуло нечто и вроде через Покров иголкой прошло. Но во всём прочем она сейчас — обычный клинок. А, даст Всевышний — дождёмся и момента, когда уже нельзя будет повернуть обратно. Или не дождёмся.
— Но я…
— Тебе-то ничего, а в масштабе страны получится проигрыш. И мятеж расползётся, как свежий навоз по двору, и два корабля, большой и малый, ещё скорее друг от друга врозь поплывут.
— Со мной-то что дальше будет?
— Со всей великой роднёй нашей факт увидишься. А прочего тебе и я не скажу доподлинно, хотя знаю обе стороны того и этого света. Кто из наших говорит — тот мир для тебя закрывается, где ты родился, кто — где скончал век. Никто из нас не укоренялся в одной земле, а навсегда помирал в другой. Даже Филипп.
— Я буду первой, — девушка мотает головой, то ли снова смеясь, то ли плача. — Экспериментальный образец…
Рокот, свист, гул, резкие выкрики с дальней стороны поля. Оттуда, где вплотную подступает к нему лес.
— Что там? — кричит Фрейя.
— Не рвись. Сиди, — говорит Хельмут железным голосом.
И одним чётким движением снимает покрывало с нагих отроческих плеч, с рук в самоцветных запястьях, срывает чепец с узкого золотого венца.
Четыре всадника в ряд — и пешие ба-нэсхин в стеганых панцирях с нашитыми на них «зерцалами» — крупными металлическими бляхами — и в таких же шапках, с длинными, в полный их рост, луками в виде прямой трости. Рубаха и штаны — наряд раба, кольчуга — одеяние свободных. Украсы их, тугие широкие ожерелья и низанные налобники, — тоже доспех, не одно лишь баловство. И высокая, до колена, обувь, сплетенная из ремней, — тоже.
Морской Народ. Воины, чья сила неизмерима обычной мерой — сухопутному люду время от времени свойственно забывать такие вещи. Бойцы, такие же умелые в нападении и защите, как те, что загораживают осужденную от толпы с боков. А сама толпа…
Ее уже разделили, рассекли на безопасные части — так нож в руках умелой хозяйки режет вынутый из духовки пирог. Только одинокие, пронзительные вопли оттуда:
— …и вот, конь белый, и на нем всадник, и дан был ему царский венец, и вышел он как победоносный, чтобы победить…
«Белый мальчик — моё зеркало, — в смятении видит Фрейя. — Мой земной брат, мой рутенский брат».
— …и вышел другой конь, рыжий, и сидящему на нем дано взять мир с земли…
«Фрейр! Нет… Гибче, красивей… Женственней. Солнечный принц», — думает Фрейя о нем почти теми же словами, что Юлиана о муже и брате.
— …и вот конь вороной, а на нем всадник, имеющий меру в руке своей….
«Торригаль, мой хороший, мой верный рыцарь!»
— …и вот, конь бледный, и на нем всадник, имя которому «смерть», и ад следовал за ним….
