Татьяна Мудрая - Меч и его Король
Так снова двадцать лет прошло. Поседел Бран, да только не слишком на нем это сказалось. И всё потому, что, как говорили, не желал свою сухопутную карру на каменные стены сменять и дышал вольным морским ветром.
Приходит к нему уже много пожившая дама благородных кровей. Стан по-прежнему прям, взгляд зорок, но потяжелела малость на ногу и голос не так стал певуч. И в волосах крупная морская соль появилась — не без того.
— Кончились мои сражения, — говорит. — Третий клинок мне нужен, чтобы мне, старой, при случае на него опереться. Чернее ворона, узорнее дамаска, язвительней насмешек, что слагают о врагах поэты-филиды на прежней твоей родине. А толщиной не более чем в мой мизинец, на котором твоё дарёное колечко ношу. И чтобы видом своим про убийства не напоминал.
— И это тебе скую, — отвечает Бран. — За годы, что я с тобой рядом был, дошло мое мастерство до пределов своего земного совершенства.
— А что в уплату возьмешь?
— Подумать надо, — Бран отвечает. — И кровью, и семенем мы нынче одно. Но вот за давнее молоко ещё заплатить придется. Вот что я решил: сына моего к себе приблизишь. Оттого что брат он твоего давнего Клинка Правосудия по молоку. Он у попов в большом почете пребывает: все здешние земли вдоль и поперек исходил, всей мудрости вертдомской причастен. Ни к кому доселе не имел приязни, кроме меня и тебя. Лучше моего сына не найти тебе ни опоры, ни защиты.
— По рукам! — отвечает старая дама. — Только как это выходит — все мои траты мне же и в прибыль?
Рассмеялся тогда кузнец. А не смеялся он с тех пор, как первая жена его умерла, сына ему рожая:
— Сердце сердца моего! Неужели за всю свою жизнь ты не поняла, что так только и бывает — одолженное возвращается сам-пять, по добру отданное — сам-десять, а истинная любовь — без числа и счета. Ибо не превозносится никогда над другими, но ходит в почёте; не берёт — но вдосталь получает, не ищет своего — только всегда находит.
— Хорошая сказочка, — вздохнула Фрейя. — Утешительная. И, как все они, про любовь. А кто, между прочим, были те близнецы?
IV
С виду Юлька не менялась очень уж заметно: только на щеках появился светлый пушок, похожий на то, что кое-как пробилось на моем подбородке, румянец стал смуглее, плечи шире, а ростом она вымахала уже безусловно выше меня. На целых два пальца.
Жить как муж и жена мы всё еще не жили, хотя сам не понимаю, почему. Точно инерция какая-то. Почему бы не подбавить еще гормонов, раз уж все равно она их глотает, и пьет, и ими колется? Или дело вовсе не в гормонах, просто надпостельный родонит, навеяв мне сына, полностью исчерпал свою магию? Спала под ним, кстати, одна Юлия: так пошло еще с беременности.
Вот нашего мальчика Арма мы навещали несколько раз: он давно уже вылез из своей техногенной скорлупы и улыбался направо и налево, издавая приветливые и даже членораздельные звуки. Если протянуть ему большие пальцы, он с готовностью садился и даже пробовал встать на ватные ножки — надеюсь, няньки ему не давали. Они были все новые, однако по большей части того же вида и цвета: филиппинки, что ли? Однако появились и явные «русачки», которые еще усерднее агукали, плясали и вообще лили фимиам полной чашей. Меня несколько удивляла эта суета вокруг младенца.
— Это потому, что он — чужой дар широкой здешней земле, — говорила Юлиана. — Мы пока рядом, но мы уедем, а он останется.
Мы уедем.
— В какую жуткую авантюру мы ввязались?
Я нарочно не говорю — «по твоей милости», потому что знаю: обидеть Юльку зря будет совсем уж неправедно. Хм… Странные слова приходят мне на язык. Старомодные.
— Авантюра, Юлик, — это прежде всего великолепное приключение. То, чего нет и не может быть в нашей с тобой жизни. Как и натурального кварцевого авантюрина — попадаются одни стекляшки.
Ну, зато вот опал в этой жизни быть вполне мог. И даже наливался ало-золотым огнем, в котором как бы сгорали черные лоскутья. Юлька то и дело бегала проверять, что с ним творится.
— Зреет, — иногда потихоньку говорила она. И потихоньку дотрагивалась до обложки. — Однако по-прежнему как ободом кольца насквозь проткнуто и сургучом запечатано.
Ибо, как ни удивительно, перемены в камне, едва начавшись, превратили книгу в нечто потаённое от нас всех — как говорил Тор, оттого, что она тоже изменялась внутри и не хотела свидетелей этого.
Я сочувственно улыбался и шествовал на кухню готовить очередной обед, к швабре и пылесосу — убираться. От всех перипетий, связанных с родами и атакой тестостерона, в моей жене что-то сдвинулось, и она с трудом нагибалась, точно оберегая некую хрупкую драгоценность, а уж поднимать тяжести и вовсе отказывалась.
Но вот однажды, наконец, Юлиана уселась рядом со мной на мою раскладушку — и я почувствовал, что она уже вся другая. Река обратилась вспять и по новому руслу втекла в то же море.
— Знаешь, мы оба стали не теми, что прежде. Я и опал. Давай пробовать, а?
Я поднялся и как был, в пижаме и босиком, пошлепал за ней.
«Поторжественней одеться, что ли, — мелькнуло в мозгах. — Однако зачем?»
Юлиана сняла книжищу с полки, положила на стол и подцепила камень ногтем, как не однажды делала прежде. На этот раз он отколупнулся.
Кольцо упало ей на ладонь — и как бы само наделось на безымянный палец левой руки — «сердечный», как говорят поляки. В коже переплёта показалось отверстие — в виде щели, немного большей, чем длина самого кабошона.
— Вот зараза, — говорила Юлька, дергая обложку. — Теперь книга вроде должна открыться, а ничего подобного.
— Фона Хельмута позови, — с легким злорадством проговорил я. — Или нет… Погоди!
Я бросился к куртке, вытащил кошелек и оттуда — визитку с надписью «Дипломаты без берегов». Как по наитию, просунул в щель: ее слегка втянуло, как в автобусной кассе, только примерно на две трети, и выплюнуло. Книга распахнулась сама по себе, прошелестели пергаментные страницы, заструились перед глазами каллиграммы…
И мы оказались в цветущем яблоневом саду — как были полуодетые. Впереди маячило длинное и низкое здание в виде прямого угла, с башенкой в его главе. И оттуда к нам шел старший Торригаль.
В очень непритязательном наряде свободного кроя: рубахи, надетые одна на другую, с длинным, другая с коротким рукавом, штаны в обтяжку и ещё мягкие узконосые ботинки на каблуке.
— Молодцы, ох, молодцы, что насчет карты сообразили, — говорил он торопливо, словно боясь, что мы его перебьем. — И что додавили ее до правильного места. В Шинуазе вас тоже нашлось бы кому встретить, да и времени было бы куда как побольше. Но там всех четверых легче примут, чем только вас двоих, а что до времени — в подобном деле уж лучше тютелька в тютельку подгадать. Кстати переоденетесь, в таком, как вы, здесь одни крестьяне ходят. Позавтракаете: у вас же глаза несытые, а ехать-таки долго. Коней вам подберем — вы ведь на главном ипподроме бывали? Ну, на котором школа верховой езды? До места часов двадцать кентером, это такая широкая рысь. Выдержите авось, на пастушьих-то седлах. Они разлатые и замшей обиты. Да, пока не забыл: мы с сыном здесь известны как Торригаль и Бьёрн, Юлиан так и будет Юлиан, а вот Юлия — это Фрейри, Фрейр, и на что другое не отзывайся, ладно?
