Елена Федина - Наследник
— За чье здоровье пить?! — спросили они ликуя.
— Пейте за упокой, — ответил я.
— Кого? — так же радостно уточнили они.
— Кристиана Дерта, — усмехнулся я.
40
На кладбище меня застал рассвет. Я копал уже долго и стер кожу на руках: отвык от грубой работы. Я был туп и полон безысходного отчаяния, меня всё время преследовала мысль, что девушка, которую закопал Сетвин, живая. Она была жива тогда, ее не смог убить даже король, значит, она не могла умереть и сейчас… ей холодно в этой мерзлой земле, ей тесно и страшно!
Я был на грани безумия. Или уже безумен. Мне казалось, что я должен спасти ее, как она спасла меня, я должен освободить ее и освободиться сам. Или убедиться, что она мертва.
Сетвин закопал ее неглубоко, поленился долбать промерзшую землю, и я был ему за это премного благодарен. Сдирая окоченевшие руки, я вытащил гроб и лопатой же сковырнул крышку. Потом медленно сдвинул ее.
Девушка была мертва. И уже давно. Бледное запудренное лицо, тусклые каштановые волосы, сиреневое платье с оборками, маленькие руки… вот тут я в самом деле начал сходить с ума, я не мог понять, что произошло.
— Не та… — пробормотал я потрясенно, — не та!
И как будто увидел себя со стороны, роскошно одетого маньяка, пришедшего ночью на кладбище и раскопавшего чужую могилу. Дальше заходить было просто некуда.
— Не та, — тупо повторял я с удивлением и небывалым облегчением, — не та, не та…
— Конечно, не та, — услышал я над собой грозный и презрительный бас, от которого всё оборвалось внутри, — а ты что думал?
Я даже не мог встать с колен, только поднял лицо на говорившего. Передо мной стояла огромная фигура Охтании, она была в одном платье с передником и, видимо, только что вышла из подвала склепа.
— Я сама ее обряжала. Я всегда их обряжаю. А она велела заказать два одинаковых платья и парик подобрала… ужас и подумать, чего она из-за тебя натерпелась!
— Охтания! — взмолился я, — пожалей ты меня, что ты такое говоришь…
Но старая служанка не собиралась меня жалеть. Она меня ненавидела.
— Она это была, — сказала она беспощадно, — Астафея твоя, и нечего зря могилы ворошить… лучше б новую вырыл.
— Как новую? — пробормотал я и только теперь понял, что не зря открыт склеп, и бродит по кладбищу Охтания, — какую новую?!
Она посмотрела на меня так, словно хотела раздавить как тлю.
— Загубил девчонку, кровопийца!
— Я?!
— Чем она тебе не угодила? Зачем заставил ее рядиться в женское платье? Или не знал, что королю она после этого и не нужна живая? Или знать не хотел?!
— Король не мог ее убить, — сказал я, отчаянно мотая головой, — у него нет зеркала!
— Вчера утром оно у него было, ваше дьявольское зеркало! — осекла меня Охтания.
— Ты врешь, — сказал я, — ты просто хочешь позлить меня, да? Зачем? Ты видишь, я и так растоптан как огрызок, я стою на коленях, я прах… зачем еще меня мучить? Она жива, я видел ее вчера вечером, она была у Ластера!
— Она лежит в склепе, — холодно ответила огромная старуха, — можешь посмотреть на нее, пока этот изверг не пришел.
Шагов десять я прополз на коленях в неизвестном направлении. Под моими руками с хрустом лопалась корка на снегу, и если б кто-то шарахнул меня дубиной по хребту, это было бы весьма кстати. Это я, я сам убил ее: моя глупость, моя тупость, мое чрезмерное самомнение! Я сам убил ее, и сам уничтожил моделятор, который только и мог ее спасти! Я сам убил ее, свою помощницу, свою спасительницу и свою любовь.
И я взвыл от досады, и мне уже плевать было на мировую гармонию, на судьбу человечества, на свои принципы, на свой долг и свой страх, и на свой сдвиг в психике. Лишь бы жива была она, эта отчаянная девочка с вишневыми глазами и губами, нежными как лепестки роз, это чудо природы, которое смеется, когда смерть дышит ей в затылок, которая во сто крат лучше, сильнее и умнее меня, и которая никогда уже не узнает, как сильно я ее люблю.
Потом я встал, отряхнулся. Обвел невидящим взором кладбище.
— Зачем она вернулась во дворец?
— За ней пришли.
— О чем же думал Ластер?!
— Ластера позвали к припадочному. Он ничего не знает. Да он бы ей и не помог. От этого не воскресают. Она очень быстро умерла, через полчаса, как ее привезли. У меня на руках.
— Мучилась?
— Шутила. Говорила, что уже была на этом ложе, и ей это поднадоело… я бы сама этого упыря убила, да он бессмертный!
— Это его последняя шутка, — сказал я, — будь добра, закопай пока эту могилу, я думаю, тебе это под силу.
— Иди, — буркнула она басом, — если не боишься его.
Я посмотрел на нее, и она поняла, что сказала глупость. Это было то же самое, что спросить утопленника, не боится ли он, что его обрызгают.
Я спустился в подвал. Красная комната была всё такой же красной и убранной свежими цветами из оранжереи. Одинокая фигурка Астафеи лежала на ложе, застеленном фиолетовым бархатом. На ней было голубое шелковое платье, небесно-голубое с облачно-белым воротником, широкий подол пышной юбки свисал до самого пола, туфельки были серебристые с брошками в виде цветков. Из кружевных манжет выглядывали ее изящные, кротко сложенные на животе руки с ровно подстриженными ноготками, глаза были закрыты словно под тяжестью черных ресниц, светлые волосы разбросаны по подушке, щеки бледны, розовые губы улыбались.
Больше всего меня кольнула в сердце ее улыбка. Чему она так радовалась в жизни, что даже умирала смеясь? И где был предел силе ее духа? Я думал, она весела и беззаботна, а она просто была сильна и ничего не боялась. Я думал, она никогда не страдала, а она три года жила, ожидая в любой момент смерти. Я думал, наконец, что она будет счастлива, а она… мертва.
— Мечта моя, — сказал я, гладя ее холодные беспомощные руки, — боль моя, жизнь моя и смерть моя. Я не знаю, кто я и зачем я на этой земле, может, я преступник и ничтожество, трус, пьяница, упрямый болван и полный идиот… но всё, что мне отпущено, я из себя выжму. Ты слышишь?!
Жуткая сила просыпалась во мне. Не в теле, а в душе и в гудящей как улей голове. Каждый стресс всё больше расшатывал в моем мозгу стену, которая отделяла меня от истины. Только раньше я бессознательно боялся этой силы и этой истины, я боялся сам себя. Теперь я не боялся ничего.
Я видел тысячи цветов, я знал все законы и понимал все причины, я предчувствовал и предвидел, я знал, что изменится в мире, если я разобью чашку или убью комара, и как это может отразится через тысячу лет на чьей-то судьбе. Я как будто стал сразу Всем и отвечал за Всё. И только тогда, когда я осознал это, то почувствовал, что у меня есть свобода воли. И я могу всё.
