Сергей Волков - Стража последнего рубежа
Петра кинули в карцер, потом перевели в БУР.[12] Следствие оказалось скорым — всего три дня. К старому сроку добавили шесть лет. «Сдохнешь ты, парень, — равнодушно сказал в больничке лагерный врач. — С такой формой туберкулеза, как у тебя, больше года не живут». И отправился зека Возжаев в соседнюю зону — сидеть и умирать.
Но Петр выжил. Почему — он и сам не знал. Вроде особо ничего и не делал. В Бога как не верил, так и не стал завсегдатаем зоновской часовни, подобно многим другим зекам. Таблетки лечебные жрал, когда давали, а нет — ну и не надо. Работал по мере сил. Трогать его теперь опасались — воровская молва широко разнесла окрест слух, что «Возжа псих».
Единственное, чем отличался Петр от других заключенных, — он смотрел в небо. При первой же свободной минутке запрокидывал голову и созерцал низкие сибирские облака, прислонясь спиной к стене или столбу курилки. Смотреть в небо его научил еще в детстве слабоумный брат. Маленький Павлик мог часами наблюдать за небосводом, улыбаясь самой светлой и доброй из своих улыбок. Петр как-то попробовал — и почувствовал, как легко и свободно становится душе. Потом он забыл про это странное времяпрепровождение, но вот прижало, жизнь скрутила его в бараний рог — и сами собой вспомнились чувство свободы и радость, возникающая как бы из ничего, просто от вида обычных кудлатых облаков.
Отполз, сам собой рассосался, «редуцировался», как сказал удивленный врач, туберкулез. Шло время, катились годы. Петр почти ни с кем не разговаривал, жил особняком, замечаний не имел, работал потихоньку в мастерской да писал матери раз в месяц короткие, на полстраницы, письма. Когда пришел срок выходить на свободу, он даже не особо обрадовался — разучился.
«Откинувшись», Петр схоронил мать и остался жить в покосившемся родительском доме, ухаживая за братом и ведя немудреное хозяйство. Огород, лес, куры, нет-нет да и кое-какая работенка для дачников летом — Петр не пил, притязаний особых не имел, и братья как-то жили, коротая год за годом.
Павел, натянув пропахшую потом фланелевую рубаху и тренировочные штаны с отвисшими коленками, снова вышел на крыльцо и замер, уставившись в серое небо. Петр в окно кухни увидел брата, ругнулся, распахнул дверь:
— В дом иди, каша стынет!
— Бесы! — надрывно произнес Павел, указывая рукой в сторону речки Камаринки. — Бесы идут! Косы несут! Всех косить будут. Всех! А-а-а-а!
— Ох ты господи. — Петр еле успел подхватить отяжелевшее тело брата, сунул в оскаленный рот первое, что попалось под руку, — батожок, которым притворял дверь. Приступы падучей случались у Павла редко, иной год и вовсе без них обходился, и всегда предшествовал им сильный испуг.
— Ы-ы-ы! — хрипел брат, выгибаясь дугой. На губах показалась желтоватая пена. — А-а-а-ах! Ы-ы-ы-ы…
— Тихо, Павлушка, тихо… — шептал в заросшее волосами ухо Петр, а про себя удивлялся — что произошло? Когда прошлым летом Павел напугался озверевшего кобеля-ротвейлера, привезенного в деревню кем-то из дачников, — это понятно. Пару лет назад тоже был случай — пьяные придурки из Завалишина приперлись в Разлогово на «КамАЗе» и едва не задавили брата. Но теперь-то что? Какие бесы?
Минут пятнадцать Павел бился в судорогах, потом обмяк, глаза закатились. Оттащив брата в дом, Петр свалил его на материну никелированную кровать, укрыл латаным байковым одеялом — после приступа того начинал бить озноб.
Но и в бреду Павел еще долго выстанывал: «Бесы идут! Косы несут! А-а-а-а…» — и успокоился только к закату, когда багровое солнце скатилось к далекому темному лесу…
«Специфика нашей работы заключается в том, что мы не можем себе позволить жить так, как это делают другие граждане нашего государства. Мало того, именно потому, что у нас нет ни праздников, ни выходных, они есть у всех остальных», — сказал Чеканин своим сотрудникам тридцатого декабря. Смысл этой пафосной и витиеватой фразы сводился к простому и понятному приказу: Новый год отменяется!
Впрочем, Тамаре повезло больше других. Джимморрисон и Карпухин встречали праздник «на объекте», Вершинин накануне вылетел в Германию «пощупать Хорста Убеля», остальные — кому выпало дежурить в управлении, кому — поступить в распоряжение «главного офиса» на «усиление антитеррористической активности». И лишь стажер Поливанова, до десяти вечера тридцать первого числа просидев в кабинете Чеканина, успела добраться домой до двенадцати.
Полковник задержал Тамару, изучая подготовленное ею досье. Внимательно просмотрев его, он остался очень недоволен. Нет, не тем, что работа выполнена плохо, а тем, что теперь вопросов по «спецблоку 500» стало еще больше, а ответов, увы, не прибавилось.
— Это же абсурд! — бушевал Чеканин. — Буквально у нас на глазах гибнут люди, в том числе наш собственный сотрудник, а мы не имеем ни одной зацепки! При этом яснее ясного, откуда растут ноги, но формально никаких обвинений у нас нет. Плохо работаем! Плохо и даже отвратительно! Вот ты, душа моя, собрала гору информации, — твердый палец полковника уперся в пухлый том досье, — а что на выходе? Ноль! Зачем хозяину гвардов архив «Ананербе»? Как не знали, так и не знаем. А что знаем? Что в том архиве, теперь уже совершенно точно, может быть и перо жар-птицы, и меч-кладенец, и список соратников графа Сен-Жермена, и просто сотни килограммов бумаги, исписанной шизофрениками вроде Вилигута.
— Может, все же попробовать получить разрешение на работу в архиве? — тихонько спросила Тамара, задумчиво помешивая ложечкой чай.
— Да разрешение получить не проблема, — хмыкнул Чеканин. — Нельзя, понимаешь? Спугнем. Противник у нас уж больно изощренный. Я боюсь, как бы они «Недреманные очи», что Карпухин со Стекловым ставят, не учуяли… Впрочем, ладно, это все лирика. Что со «спецами»?
— Пока ничего, — ответила Тамара. — Молчат.
— Сегодня же свяжись с ними сама и запроси состояние дел, — распорядился полковник и отпустил девушку. Тамара помчалась домой, где ее закрутила новогодняя кутерьма, и только к трем часам ночи она вспомнила о приказе Чеканина.
Коммуникатор, выданный Тамаре, являлся вершиной отечественного хайтека и представлял собой довольно увесистую плоскую коробку из черной пластмассы. Если открыть крышку, внутри обнаружатся узкий жидкокристаллический экранчик, телефонная клавиатура, кнопки приема и передачи, динамик, наушники и гибкая трубочка микрофона. В общем и целом весь прибор производил впечатление унылой кондовости, если бы не одно «но» — он работал со всеми форматами связи, имел устойчивый сигнал вне зависимости от своего местонахождения, даже под землей, шифровал разговор и самостоятельно менял частоты в произвольном порядке, избегая пеленга и попыток радиоперехвата.
