Сергей Волков - Стража последнего рубежа
…Соня проснулась от тихого, но настойчивого стука в окно. Комната тонула во мраке. Машинально глянув на светящийся экранчик часов — 5:32, девушка соскочила с кровати. Пол оказался неожиданно холодным, и, поджимая пальцы, Соня босиком проковыляла к окну, отдернула занавеску, вгляделась в полумрак…
Ночью шел снег, и теперь все вокруг было покрыто пушистым белым покрывалом. Чуть в стороне тихонько ворчала двигателем черная машина, а прямо под окном Соня увидела тетю Клаву, у ног которой жалась маленькая лохматая собачонка. Дворничиха поманила Соню — мол, выходи.
Вскарабкавшись на широкий подоконник и едва не свалив горшок с мамиными цикламенами, девушка распахнула форточку и негромко спросила:
— Что случилось?
— Олег нашелся, — просто ответила тетя Клава. — Выходи, девонька, разговор есть.
— У нас спят все! — цепляясь за холодную раму, сказала Соня.
— Время не терпит, Сонюшка. Поспеши, голуба. Ждем. — И тетя Клава пошла к машине, из-за руля которой выбралась высокая красивая женщина, вся в черном.
Закусив губу, Соня спрыгнула с подоконника, не зажигая света, натянула джинсы, свитер, осторожно открыла дверь в коридор и прислушалась. В квартире царила сонная тишина. Родители в спальне, тетя Таня в зале, Играйка на коврике в прихожей — все спали.
Прокравшись на цыпочках к двери, Соня сунула ноги в сапожки, накинула отцов пуховик и отомкнула замок. Притворив входную дверь, она сбежала по ступенькам и выскочила из подъезда.
Женщины ждали ее возле машины. Высокая курила, изящно держа в отставленной руке дамскую трубку с длинным мундштуком. Тетя Клава, нагнувшись, гладила ластившуюся у ее ног собачку.
— Здрасте, — кивнула красавице с трубкой Соня и повернулась к дворничихе: — С Новым годом, теть Клав! Где Олег?
Старушка подняла осунувшееся, печальное лицо и развела руками:
— Да вот же он, Сонюшка. Вот он…
И в неярком свете дворового фонаря увидела Соня Разумовская, что казавшееся ей собакой существо на самом деле маленький человечек, косматый, с кривыми ножками и заросшим шерстью лицом. С этого лица глянули на нее большие тоскливые глаза, в которых застыли слезы; руки с крохотными грязными пальчиками протянулись к девушке, норовя вцепиться в полу пуховика, а кособокий рот промычал что-то нечленораздельное.
— Мамочки… — прошептала Соня и без чувств упала в пушистый новогодний снег.
* * *Петр, налегая обеими руками, крутил колодезный ворот. Мокрая цепь наматывалась на деревянный барабан. Еще с десяток оборотов — и появится мятое ведро, полное темной студеной воды. Петр спешил. Павел уже проснулся и теперь, наверное, слоняется по холодной комнате в поисках старшего брата.
Перелив воду в тридцатилитровый бидон, утвержденный на скрипучей тарантайке, Петр двинулся по тропинке к дому, чья засыпанная снегом крыша возвышалась над сугробами. Сейчас надо будет успокоить Павла, затопить печь, поставить кашу, вскипятить чайник. Простой, выверенный многими днями жизни утренний ритуал. Здесь, в забытой Богом и людьми деревеньке Разлогово, он обретает особый, многозначительный смысл. Если ты носишь воду, разжигаешь дрова, готовишь еду — стало быть, ты есть, ты существуешь. Иного способа доказать свое бытие вселенскому мирозданию попросту нет.
Павел, как всегда, с радостной улыбкой, выглядевшей нелепо на небритом, опухшем со сна лице тридцатипятилетнего мужика, в одном исподнем встречал брата на покосившемся крыльце. Судьба уготовила ему пожизненную роль деревенского дурачка, того, кто вызывает бабью жалость, брезгливую снисходительность мужчин и страх малых детей. Судьба промахнулась. Нет теперь зимой в Разлогове ни старого, ни малого. Все население деревни — лишь они, братья Возжаевы, старуха Иваниха, что живет за давно закрытым зданием магазина, да «пан спортсмен» — чудаковатый дачник лет шестидесяти, не покидающий свой обитый вагонкой дом ни зимой, ни летом.
— Иди оденься! — прикрикнул на брата Петр, взгромождая бидон на потемневшую от времени лавку в сенях. — Да рожу умой, смотреть страшно. Сколько раз говорил: человек гигиеной силен. Запустишь себя — все, считай, в зверька превратишься, в животное.
— Животное, животное! — радостно прогукал Павел, однако послушно побрел в дом.
Брата он слушался и боялся. Петр вернулся в родное село шесть лет назад, как раз поспев к похоронам матери. Был он тогда худым — в чем душа держалась? — и злым на весь белый свет. Еще бы, ни за что отсидел Петр девять лет в далекой сибирской колонии строгого режима. Срок он получил сразу после армии, ввязавшись по пьяному делу в драку на танцах. В клубе поселка Завалишино, что в двух десятках километров от Разлогова, танцы случались каждую субботу, и собирались на них парни и девчонки со всех окрестных деревень. Драки там были делом нередким, но Петру «повезло» — он ввязался в разборку между пацанами из соседнего Карасева и дагестанцами, что после развала Союза массово заселили Завалишино. Приезжих было меньше, но держались они дружно и всегда были охочи до драки. Бились на задах клуба, у дровяников. Карасевским сильно досталось, кто-то из них, забежав в клуб, кликнул на подмогу «всех русских пацанов». Петр не утерпел, бросил в середине танца Люську Решетникову, на которую имел уже виды, и ломанулся из клуба. Кавказцы, видя, что дело оборачивается для них безоговорочным разгромом, схватились за ножи. В итоге порезали пятерых местных, причем двоих — насмерть. Но следователь оказался родом из Махачкалы и так повел расследование, что убийцы получили совсем маленькие срока, а то и условное наказание, как превысившие рамки необходимой самообороны, а вот карасевские парни и Петр огребли на всю катушку, кто пятерик, кто восемь лет — за «разжигание межнациональной розни».
На зоне Петру пришлось солоно. Шла самая середина «черных девяностых», за колючкой властвовали «отморозки», недостреленные оперативниками и коллегами из более удачливых ОПГ.[11] Побои, суровый климат и скудный паек быстро «подарили» Петру туберкулез. И быть бы ему досрочно освобожденным по состоянию здоровья, но не вынес «доход» Возжаев издевательств «актива наоборот», смастерил в слесарке при деревообрабатывающем цехе заточку из сварочного электрода — и всадил ее в легкое Бубы, двухметрового «бригадира» сызранских бандитов, верховодивших на зоне.
Петра кинули в карцер, потом перевели в БУР.[12] Следствие оказалось скорым — всего три дня. К старому сроку добавили шесть лет. «Сдохнешь ты, парень, — равнодушно сказал в больничке лагерный врач. — С такой формой туберкулеза, как у тебя, больше года не живут». И отправился зека Возжаев в соседнюю зону — сидеть и умирать.
