Алина Лис - Изнанка гордыни
Он говорит непривычно коротко и просто. Словно обычная церемонность спала с него вместе с чужим именем.
— Не тогда. Вчера.
— Я не стал бы резать тебя, Фран.
— А Риккардо?
Его лицо мрачнеет, губы сжимаются в тонкую полоску.
Из-за двери соседней камеры меня снова окликает Уго. Альберто велит ему заткнуться и дать поспать. Звуки оплеухи, короткая возня за стеной.
Тяжело говорить при свидетелях, но иной возможности не будет. Я и так нарушила все запреты, обманула отца и Элвина. Сейчас, пока они наверху решают судьбу пленников, я могу задать свои вопросы.
Мне нужно услышать, что скажет Джованни.
Чтобы принять правильное решение.
— Риккардо — несчастный, безумный мальчик. Что он тебе сделал?
— Я его ненавидел, — говорит брат свистящим шепотом. — Все вокруг предназначалось ему — не мне. Титул. Земли. Похвала отца. Даже твоя улыбка.
— Твоя мать отняла у него все, — говорю я и мне почти больно от жалости к Риккардо. — Даже разум.
Его смех полон горечи:
— Лучше бы она этого не делала. Ты не знаешь, каково это, когда тебя постоянно с кем-то сравнивают. И помнить: что бы ты ни сделал, все равно в глазах отца будешь хуже, чем придурок, который ходит под себя.
— Знаю, — говорю я ему ласково и грустно. — Все я знаю.
Кому, как ни мне, знать, о чем речь? Наш родитель — великий мастер показать, сколь он разочарован. И я давно оставила попытки заслужить его любовь подчинением.
Как объяснить Джованни, что дело не в нем?
— Поэтому ты стал таким… культистом? — как ни стараюсь я смягчить свой тон, это слово звучит, как плевок. — Из-за обиды на отца?
Я пришла не нападать, но спрашивать. И все же в моем голосе обвинение. Но Джованни принимает его смиренно. Кажется, он готов стерпеть куда большее, лишь бы я не ушла, не оставила его наедине с темнотой и тревожным ожиданием.
— Нет. Это тоже не я выбрал. Я ничего не выбирал, Фран. Понимаешь? Всегда выбирали за меня, — он в отчаянии бьет кулаком по стене. — Ты даже представить не можешь, как я ненавидел все это в детстве. Балахоны. Пение. Вонь эту. Прятаться ото всех.
— Зачем тогда втягивать Уго, Орландо и Альберто? — чем больше он оправдывается, тем больше я начинаю заводиться. Мне почти хочется, чтобы он оказался в чем-то виноватым. Потому, что… ну, нельзя же натворить столько всего и при этом быть жертвой?!
А брат снова не обижается.
— Я никого не привлекал. Они приняли посвящение в Фельсинском университете. Уго, скажи?
В соседней камере угрюмое молчание. Потом неуверенный голос Орландо:
— Мы не виноваты. Мы не хотели ничего дурного. Это… ну, как игра была.
— На старшем факультете половина школяров служили Хозяйке, — добавляет Альберто.
И снова Орландо:
— Это все сеньора Вимано.
Не выдерживаю — подхожу к окошку камеры Орландо, чтобы взглянуть в его лицо. Он отводит взгляд. Серый от страха, весь трясется.
— Я видела эту игру, — говорю ему. — Помнишь, как вы притащили меня в храм?
— Мы не знали. Все начиналось, как игра, а потом…
— Мы не думали, что все будет так, — ноет в тон ему Альберто.
Поворачиваюсь к камере, где он заперт вместе с Уго. Альберто смотрит взглядом побитой собаки, Уго сжимает кулаки, хмурится исподлобья и молчит.
Мне становится противно. Отворачиваюсь. “Скажи им, что мы не виноваты, Фран” — в спину.
Возвращаюсь к брату и думаю, что он все же молодец. Он и Уго держатся достойно. Быть может, я высокомерна, но трудно сочувствовать тому, кого так корчит от страха.
Орландо и Альберто еще окликают меня вразнобой на два голоса, оправдываются, просят замолвить за них словечко. Наклоняюсь к решетке близко-близко, ловлю взгляд брата.
— Я не мог отказаться, Фран, — шепчет он одними губами.
— Ты мучил людей во славу Черной?
Он мотает головой:
— Нет. Я не мучил. Кровавая жертва нужна, только если просишь силы. И раньше… мать всегда делала это одна.
Северянин говорил что-то похожее. О том, что большинство культистов — балаганные шуты. Вроде Орландо и Альберто. И что Черной плевать на любые обряды.
— Но ты знал!
Брат отводит взгляд:
— Знал. Она любила повторять, что делает это ради меня. Чтобы я стал герцогом. И тогда, одиннадцать лет назад с Риккардо. И потом…
— Потом?
— Бесплодие Руфины, — он называет имя моей первой мачехи. — И Лукреция. Мать не хотела, чтобы у герцога еще были сыновья.
Холодно. Отчего мне так холодно?
— И… моя мама тоже?
Джованни кивает, упирается в решетку в струпьях ржавчины. Когда отодвигается на лбу остаются рыжие полосы.
— Прости, Фран… если сможешь.
— О боги, какой ужас, — шепчу я, пряча лицо в ладонях.
Изабелла Вимано. Злой демон семьи Рино. Страшная расплата отцу за то, что завел любовницу.
— Я помню, как она была другой, — тихо говорит брат. — Очень красивой и доброй. Ненависть и сила меняют людей.
Я вцепляюсь в решетку, подвигаюсь ближе к нему. Ржавчина пачкает пальцы.
— Зачем все это было вчера? О чем вы хотели просить Черную?
Кривая, скорбная улыбка:
— Мать решила, что мне пора стать герцогом. Чтобы сразу решить все проблемы.
— Проблемы?
— Ты с твоими угрозами, — он загибает палец. — Затем, Элвин Эйстер, — еще один палец. — И сам отец.
— И ты согласился?!
Брат пожимает плечами:
— Я трус, да. Всегда боялся с ней спорить. Можешь меня презирать.
Странно, но во мне нет презрения. Только жалость.
— Что с нами будет, Фран? Ты знаешь, что сделает отец?
Качаю головой. Я не знаю. После рассказа Элвина о событиях в храме, мне захотелось оказаться на другом конце города — таким сумрачным стало лицо родителя. Не принесла облегчения даже мысль, что этот гнев предназначен не мне. Потому я не спорила, когда отец приказал выйти вон и заперся с магом.
Там я ничем не могла помочь. И меня никто не стал бы слушать.
— Не знаю, что он решит. Элвин требует, что вас отдали ему. Он — тайный дознаватель храма.
Северянин признался, что действует по поручению храма, еще тогда, на рассвете. Я сперва удивилась, а потом подумала, что это многое объясняет.
Стояло стылое утро. Факел догорел, но было уже совсем светло. Я металась между рыдающим Риккардо, к которому внезапно вернулся разум, и оглушенным Джованни. Элвин посмотрел на мою бестолковую беготню, перерезал веревки на руках Риккардо и пошел связывать пленников. Когда очередь дошла до Орландо, сперва раздел его, швырнув мне гору тряпья:
— Вроде размер вашего братца. Пусть прикроет срам, дитя природы.
