Сергей Волков - Затворник
Теперь владыка Великой Степи всерьез грозил Каяло-Брежицку войной, и Мудрому, как не досадно было, приходилось самому слать в Стреженск просьбу о подкреплении. Он написал брату об объявленной Полем войне, о союзе, который предложил ему Ыласы против Льва, и о намерении кагана двинуться на Стреженск во исполнение проклятия Ясноока. Упомянул и о мнимых слугах колдуна, стоящих во главе каганского войска.
Лев, выслушав письмо, сказал спокойно послу и боярам:
«Мой брат называется Мудрым, а сам, видно, глуп и труслив, как старуха, раз пустая молва заставляет его дрожать от страха! Злыдни на моих и его глазах убиты, порублены в куски и скормлены псам, но он бабьей болтовне верит больше, чем собственным глазам! Так перепугался, что прибежал за помощью, забыл и про гордость, и как сам мне в помощи отказал! Чего он у меня просит? Чтобы я полки, уходящие на закат, повернул к нему на полдень? Эти полки пять лет в горах пот и кровь проливали, пока Мудрый с его излюбленными гражданами почивал на перинах! Ни человека, ни монетки мы не получили из Степного Удела. Теперь же, когда нам пришло время идти брать Захребетье и бенахскую землю, то Мудрый вспомнил, что я ему — старший брат! Помощи от меня он не получит! Мое войско идет за горы на правое дело — биться с нашим давним врагом, бенахским королем, карать измену, возвращать Ратайской Земле ее города! На степь идти нам сейчас никак нельзя! А Мудрый не за тем со своего удела единолично собирает дань, чтобы пировать, да набивать сундуки серебром! Пора ему и самому в стремя вставать! А то наш младший брат, Тур, тоже сначала плакался передо мной, что без стреженской помощи всему его краю конец, а лишь остался без помощи — тогда и сам справился с Тыр-Саем. Вот пусть Мудрый у него поучится!»
Впрочем, тут же, точно смягчившись, Лев добавил посланникам Мудрого:
— Разрешаю вам набрать в Стреженске триста человек из тех, кто сам вызовется идти с вами, и еще триста в пригородах. Подати с их дворов я отменю, как с ушедших на войну. Но оружия и коней не дам, лишнего нету — у самих большой поход на носу. Набирать людей кроме этих шестисот запрещаю, и велю больше никому с вами не уходить. Кто уйдет против моего приказа, тот за это ответит. А то завтра на войну, в войско сколько людей заберем, в городах и так никого не останется, чтобы работать и платить подати!
Такой ответ, понятно, огорчил Мудрого, но не очень-то удивил. Зная нрав великого князя, а Лев в отца пошел властностью и злопамятством, зная с каким раздражением смотрел он на независимость Струга-Миротворова, и на всех его жителей, на то, как открыто они стали поносить стреженский престол после смерти Ясноока, — трудно было ждать сочувствия. Нет, не на что особенно было рассчитывать.
Не удивительно, что Тьо предугадал это. Но подозрительно в словах тунганца было вот, что:
«Лев не захочет помогать тебе, как ты дважды отказал ему в помощи» — сказал Мудрому Тьо. Но второе письмо Льва и второй ответ Мудрого остались тайной в Струге-Миротворовом. И в Стреженске, как было известно Мудрому, о них не разглашалось. Откуда тогда Тьо знал? Либо слуги кагана действительно так сильны и всевидящи, что и в ближнем кругу князей для них нет секретов, либо… О другом Мудрый не хотел и думать.
Одно ему было бесспорно ясно — большой помощи из Стреженска ему и всей стране ждать не приходится.
Дружинник Мудрого Кречет, посланный ко Льву за помощью, писал своему государю, что выступил из Стреженска обратно. Что едут с ним шесть сотен охотников, набранных по великокняжескому разрешению. «Вызывалось и больше — писал боярин — Как услышали про злыдней, то много людей тут всполошилось, и бояр и простонародья, так что и втрое больше легко мог бы набрать. Но против княжеского запрета не пойдут. Лев даже к нашему полку нарочно приставил своего боярина Кулака, следить чтобы по дороге никто лишние не к нам приставали»
Но когда будет Кречет с его отрядом в Каяло-Брежицке, добрался ли он уже хоть до границы удела — известий пока не было…
Одновременно с послами в Стреженск, к старшему брату, мудрый отправил просьбу о поддержке третьему наследнику Светлого — Туру, в Стреженск-Полуденный. Этот город был из всех больших ратайских городов самым молодым, и самым отдаленным. Его основал великий воин князь Гнев на берегу Синего Моря, на земле, отбитой у хвалынского калифа. И Стрежнск-Полуденный, иначе Стреженск-Приморский быстро разбогател и вырос от торговли, и уже при Гневе стал уделом третьих сыновей великого князя. По силам он хотя и уступал северному Стреженску и Стругу-Миротворову, но намного превосходил любой город из прочих.
Но и от владыки Приморского Удела добрых вестей не пришло. Ыкуны без конца тревожили границы его земли. Они не вторгались большими ордами, как при Тыр-Сае, а отрядами в две-три сотни налетали — сегодня здесь, завтра там. Грабили, жгли, производили шум, и снова исчезали в Диком Поле. Людей не уводили, а истребляли, видимо не желая обременять себя пленниками, и даже не щадя ради этого ценности живого товара. Стражу на бродах через Янку они разбили, и теперь ходили через реку когда и куда вздумается. Те тунганцы и ыкан, которые когда-то перешли под покровительство Тура и кочевали с его разрешения на правом берегу Янки, теперь изменили и перешли к Ыласы — воинов из их кочевий видели среди налетчиков.
Княжеская дружина и все боярство приморской страны проводили больше дней в полевых станах, чем дома: в мелких сшибках одолевали то ратаи, то ыкуны, но от большого сражения табунщики уклонялись. Однако чем дальше от городов в степь, тем многочисленнее они становились — и тем наглее. Углубляться в поле, чтобы дойти до Янки и вернуть переправы, Тур со своими небольшими силами не решался.
«Приморский Удел ыкуны щекочут. — Думал Мудрый — но большой войной не идут, заставляют стоять на месте, раскидывать силы по полю. Наши границы они набегами не тревожат, но много ли нам в этом радости… Нет, не много пожалуй. Ыласы с его волчьими советниками мешают приморцам выступить нам на подмогу, поэтому и щекочут, но ударят — всерьез — по нам. Удел Тура сейчас словно поливает мелким дождиком, а от нашего берега вода далеко отступила, так что и дно высохло, но на просторе Дикого Поля, как в морской глубине, на нас зреет невиданная волна…»
Мысли эти не оставляли Мудрого ни днем, ни ночью. Он лежал в постели в своих покоях, уставясь в стену напротив. Рядом на резном столе неподвижным, словно застывшим огнем, горела единственная оплывшая свеча. Окна по приказу князя на ночь не заставили, но мрак за ними еще не спешил уступать место едва занимавшейся заре.
