Рут Швайкерт - Закрыв глаза
Обзор книги Рут Швайкерт - Закрыв глаза
Рут Швайкерт
Закрыв глаза
Для начала
Когда я была маленькая, то иногда уже с раннего утра мне непременно хотелось чего-то такого, что и не молоко, и не масло, и не хлеб наш насущный даждъ нам днесь. И дело никогда не ограничивалось тем, чтобы полежать еще минуток пять в постели, воображая, будто волосы у меня пышные, черные и все в кудрях. Я представляла себе город, весь затопленный скользящим ярким светом, и хотела, чтобы когда-нибудь у меня было столько счастья, сколько вообще нельзя, только на один-единственный денечек там, в далеком будущем: чтобы у меня были счастливые дети, много денег, все новости сплошь только хорошие и чтобы внезапно нагрянул любимый, у которого романтическая профессия и он вечно в пути. Двадцать лет спустя однажды утром ты будишь детей, и они в этот день накрывают на стол сами, молоко за завтраком не проливают, одеваются во что надо, спортивную форму дома не забывают и прощаются с тобой не на ходу и не через силу. Через кухонное окно слышно, как они поют: «Are you happy and you know it, clap your hands»[1] – и хлопают в ладоши, а когда хлопки и пение постепенно стихают вдали, почтальон приносит квитанцию на перевод – восемьсот двадцать три франка из кассы больничного страхования. Не успеваешь ты надеть пальто, чтобы сбегать за деньгами, как одна за другой звонят три подруги: у первой – новая счастливая любовь, у второй – счастливый развод, третья только что блестяще сдала экзамен на степень доктора.
Я получила на почте деньги и уже направлялась домой, когда среди абсолютно ясного, совершенно голубого неба на меня свалились две фразы Вальтера Беньямина: «У каждого есть в запасе желание, которое исполнит для него добрая фея. Но только немногие осознают свое желание; поэтому лишь немногие способны позже распознать исполнение этого желания в собственной жизни». И я решила не ехать сейчас домой, чтобы не ждать понапрасну, когда ко мне явится как снег на голову мой любимый – но тут он, сияя, помахал мне с противоположной стороны улицы и, ни о чем не подозревая, упал в мои несчастливые объятия.
1. Надрывая ничье сердце
Цюрих, пятница, 16 июня 1995 года, девять часов пятнадцать минут; ласковый дождь падал на крытые галереи и островерхие крыши города, на девятнадцать прозрачных зонтов, непременно фирмы «Lion's King», под которыми первоклашки понуро парами шагали в школьный бассейн на Безенрайнштрассе; дождь падал на могилы кладбища Нордхайм, на плоские лепешки втоптанной в тротуар жвачки – лучшей защиты для зубов, и через открытое окно спальни – на лица двоих беззвучно дышащих людей: мужчины, уже не очень молодого, по имени Рауль Феликс Либен, и женщины, которой было ровно тридцать, по имени Алекс Мартин Шварц. Через тринадцать часов эти люди зачали здорового ребенка, который умер безымянным, так и не родившись.
Служба по очистке водопроводных труб «Rohr Reinigung Service AG» чистила трубы; одинокая березка, хрупкая, обделенная вниманием, криво торчала посреди асфальтированного внутреннего дворика на Бремергартнерштрассе; дворник, совершая обход двора, остановился возле дамского велосипеда без номера, с заржавленным рулем, прислоненного к стене дома, и, качая головой, осматривал его. Рядом на корточках сидела беременная продавщица из книжного магазина; из рукавов розовой джинсовой курточки показались ее детские руки, сжатые в кулачки, она тщательно застегнула курточку и взгромоздилась на «хонду-доминатор». (Ей нравилось воображать, что ночью, во сне, ее мягкая, как пух, супружеская постель превращается в узкий кусочек Западной стены Иерусалима, которую она знала по картинкам в книжках, и в трещинах которой она и ее муж, подобно сотням тысяч людей до и после них, оставили свои крохотные, сложенные в маленький квадратик записочки с пожеланиями, свои отчаянные жалобы, а она – свою неизбывную зависть к соседке, которая без остановки ела жареный миндаль и при этом совершенно не прибавляла в весе.) «Что ж, – сказала женщина, – ты меня понял». У ребенка были черные курчавые волосы, а на лице – родимое пятно, которое позже удалят с помощью лазера, и он, наверное, не меньше минуты махал как заведенный вслед исчезнувшему мотоциклу, правая рука у него двигалась, словно у механической игрушки, а потом, надрывая неизвестно чье сердце, он заплакал.
Раулю было тридцать семь лет, он родился в 1958 году в садовом домике, в пригороде Парижа, обойдясь без акушерской помощи, и был у матери единственным ребенком. Вчера вечером он впервые вернулся из Африки в Европу; say goodbye to Liberia, welcome back to Switzerland;[2] невыносимое панибратство попутчиков, fasten your seatbelt,[3] томатный сок с солью и перцем. Свои знаменитые интервью с детьми-солдатами, которые участвуют в войне с оружием в руках, эти безысходные и высокооплачиваемые интервью, собирающие стабильный рейтинг 28 процентов, будоражащие всех и каждого, он продолжал, уже засыпая на ходу, пока сопровождал двенадцатилетнего Максвелла и, наконец, обнаружил его якобы мертвых родителей в лагере для беженцев – живыми и невредимыми.
Как лица давних супругов, которые по утрам отрезают себе тонкие ломтики обсыпного хлеба с льняным семенем от одного каравая, вечером, сидя рядышком, плечом к плечу, наблюдают по телевизору природные катастрофы и ходят вместе гулять воскресными вечерами, – точно так же лица Алекс и Рауля стали похожи за те годы, пока они росли в этом Маленьком Городе, еще до того момента, когда они впервые увиделись, 28 мая прошлого года, незадолго до полуночи, в бистро «Арлекино».
«When you're growing up in a small town, – пел Лу Рид откуда-то издали, – there's only one thing you know: you have to leave».[4]
Два тела, они лежали одно на другом, глаза закрыты – в Цюрихе, на улице Парадизштрассе, и этим своим названием – «Райская улица» – она несомненно была обязана той скрытой, но неизбывной мерзостности, которой всегда обладала, обозначая, возможно, забытую местность, которую она погребла под собою лет пятьдесят назад, и напоминая о бескрайнем небе, расчлененном теперь одинаковыми муниципальными домами на равные, ритмично чередующиеся куски недалеко от въезда на автобан по направлению к Италии, на рваной южной окраине города.
«У нас будет ребенок, – вдруг сказала Алекс, сама не подозревая, какие слова скажет потом, – но первого мы потеряем».
Где-то на улице смеялась соседка, видимо та самая молодая португалка, подумал Рауль, которая подарила Алекс свой старый персидский ковер, та, что вместе со своим мужем-португальцем содержит здесь химчистку. Ее маленький сынишка не расстается с соской даже когда говорит, а их маленький домик находится на севере Португалии, где, как они утверждали, работу практически не найти и было просто смешно надеяться устроить химчистку в этой бедной сельской местности.
Максвелл, весь переполненный счастьем, обнял своих родителей и, застыв в объятии, представлял себе, как он стреляет им в спину из игрушечного пистолета с оптическим прицелом.
Дети Алекс, семи и десяти лет, давно уже были на пути в школу. Лукас и Оливер, которые настолько быстро росли, что от этого невидимого ночного роста их костей у Алекс глаза начинали болеть, что-то начинало давить на глазные яблоки, когда она смотрела, как они оба пьют молоко, как вытирают рукавом рот, садятся на велосипеды и уезжают. Все это было запрограммировано природой и происходило совершенно безболезненно. Оливер был полузащитником в футбольной команде юниоров «Red Star», a y Лукаса были самые красивые в мире глаза.
Так написано было на обороте открытки, которая валялась возле кровати, унаследованной Алекс от родителей. Картина, изображенная на лицевой стороне, называлась «Sun in an empty room».[5] Эдвард Хоппер (это было еще в 1963 году; родители Алекс тогда друг о друге и понятия не имели) изобразил свет летнего вечера, хлынувший в пустую комнату, и, глядя на картину, ты словно входишь в эту комнату – точно это воскресенье, после обеда, когда кофе уже выпит и земляничный пирог съеден, и ты пробираешься на чердак родного дома, тогда, в детстве, – если, конечно, у тебя в доме был чердак, – и роешься там в поисках драгоценных реликвий: дырявых резиновых мячиков и переводных картинок, оставшихся от чьего-то детства.
«Я вижу Вашего сына каждую пятницу, утром, по дороге в школьный бассейн на Безенрайнштрассе, – писал незнакомец, или незнакомка. – У него самые красивые в мире глаза».
Алекс проснулась рано утром, одолеваемая одним желанием: работать. Продолжать работу над картинами, которые еще не завершены, которые она доделывала всегда в самую последнюю минуту, когда отправляла их на какую-нибудь выставку вместе с тремя сотнями других художников; работы развешивали в гигантских брошенных заводских корпусах, в надежде получить стипендию от художественной комиссии.
Два-три раза в неделю, когда не надо было ехать в Мельбурн, Энгликон или Гриндельвальд, чтобы сделать репортаж (причем он отказывался брать интервью у родственников какого-нибудь погибшего дальнобойщика, не хотел, чтобы телезрители видели, как они рыдают; отказывался он и провоцировать какого-нибудь оголтелого националиста, чтобы тот пугал расправой, грозя кулаком прямо в камеру), Рауль Либен осторожно, чтобы не разбудить детей, вечером, в половине десятого, переступал порог квартиры, в которой был слышен малейший звук. Потом они пили красное вино, из холодильника извлекалась литровая бутылка водки «Absolut Citron», которую Рауль неизменно привозил из всех дьюти-фри мира, поскольку там она была дешевле, и занимались любовью, робко мечтая об общем, наполовину еврейском ребенке, а чуть позже Алекс, прижавшись к Раулю, засыпала и ей снились его объятия, в которых она, собственно, и находилась.
