Рут Швайкерт - Закрыв глаза
Хайнрих сел за накрытый стол, как садился когда-то и раньше. С Ивонн, которая была моложе его на десять лет, он вступил в связь почти случайно, знакомство началось ранним утром, которым, еще не совсем проснувшись, он ехал в скором поезде Базель – Цюрих. Когда они садились на свои места, колени их соприкоснулись, а потом оба углубились в чтение газет, как будто не заметили этого прикосновения, да и вообще не заметили друг друга, но их колени всю дорогу так сомкнутыми и оставались. Перед самым Цюрихом Ивонн, улыбаясь, вручила ему визитку с адресом своего бюро. Их бюро, как нетрудно догадаться, находились на той же улице – Бремер-гартнер-штрассе, они договорились вместе пообедать в ближайшем ресторанчике «Фрозинн», и после этого выбора у них уже не было.
(Тринадцатого ноября того же года случай и смерть безошибочно свели вместе Алекс Мартин Шварц и Ингеборг Либен. Под тем местом, где проходят рельсы Швейцарской федеральной железной дороги, они сидели рядышком, отделенные друг от друга тонкой стенкой, причем только оптически, но не акустически, в кабинках общественного дамского туалета, на лестничной площадке между этажами подземного многоярусного универмага, где в искусственном освещении любое время дня неизбежно превращается в одну непрерывную ночь покупок.
Сверкающие эскалаторы метр за метром погружали отцов, бабушек и детей в опьянение и суету торговли; воображение рисовало горы пластиковых пакетов, Алекс же тем временем принимала своего мертворожденного ребенка в подставленные с готовностью руки, и в этот же момент несчастный вор-карманник, убегая от преследования из здания вокзала и держа в руках двести франков добычи, сорвался, перебираясь через эскалаторы, вниз, во второй подземный этаж, и разбился насмерть: каждый из них сам по себе, каждый – сомнамбула с широко открытыми слепыми глазами, все они – словно какая-нибудь покупательница во всемирных торговых сетях, с легкостью швыряющая кредитки на лакированные прилавки.)
3. Вручение не представляется возможным
Лоуна Фратер никогда не бывала на том континенте, который сразу приходил в голову пассажирам, когда они смотрели на нее поздним утром в этот день, 16 июня 1995 года, в трамвае, направлявшемся в сторону центра.
Когда Лоуна невольно замечала на себе этот взгляд других пассажиров и читала в их одинаковых лицах соответствующие мысли, ей всегда вспоминался документальный фильм «Afriques: Comment зa va avec la douleur?»,[10] вспоминались насекомые, которые мучительно долго облепляли лицо юной больной африканки, ползали по ее губам и глазам, словно она была оке мертва, и тогда силы покидали ее и она не могла уже нажать стоп-кран или выскочить из окна.
Никогда не видела Лоуна над той страной невольничьего неба, под которым ее отец, Морис Фратер, кажется, 3 марта 1940 года, не зная собственного отца, случайно появился на свет; Ангола была для нее просто иностранным словом (которое она часто невзначай произносила вслух) – an angel from Portugal;[11] Лоуна видела, как этот ангел парит высоко в небе, когда с Каролиной на руках стояла на балконе их таун-хауза и прощально махала Филиппу, расставаясь с ним на весь день. Это был вестник с широко расправленными крыльями, который по неосмотрительности сорвался вниз, похоронив под собою все.
Филипп Фратер работал в торговой фирме и отвечал за коммуникацию между главным компьютером и персональными компьютерами; так во всяком случае поняла Лоуна из его объяснений. Они всего год назад поженились.
Жизненный опыт подсказывал, что пеленать рожденного в законном браке ребенка – нормально, и в этом нет ничего страшного. Каждый день Лоуна Фратер взвешивала ребенка на южной окраине Цюриха и покупала ему памперсы в ближайшем магазине в соответствии с его весом и возрастом. Дома она клала ребенка на один из голых матрасов, которые были разложены повсюду, раздевала его и бросала грязные пеленки на покрытый линолеумом пол. Потом, ухватив ребенка одной рукой за мягкие ножки, мыла ему попку, а потом снова заворачивала. На этот раз она забыла про пеленки и положила ребенка обратно на голый матрас, туда же легла и сама, вздохнула. От матраса пахло свернувшимся грудным молоком, которое ребенок иногда срыгивал. Лоуна познакомилась с Филиппом на обратной дороге из Гамбурга в Цюрих. Они оба, независимо друг от друга, подали заявку в бюро попутных перевозок, и их определили на одну и ту же машину. Филипп ехал со своими сыновьями, Лукасом и Оливером, а Лоуна как раз рассталась в Гамбурге со своим другом, от которого была беременна. Дважды во время остановок, на стоянках для отдыха ее рвало прямо на грязный смерзшийся снег, и Филипп заботливо держал ее голову, ее жесткие, спутанные волосы; вот так они и влюбились друг в друга, все произошло само собой.
Соседка, которая всегда здоровалась с особой приветливостью, без стеснения обнажая при этом выпирающие верхние резцы, официально обратилась несколько дней назад в социальную службу и сообщила: ребенок слишком мало плачет; кроме того, Лоуна Фратер иногда около десяти часов вечера уходит из дому и возвращается на рассвете, и глаза у нее при этом совершенно пустые. Есть подозрение, что ребенка усыпляют снотворным. Через несколько дней явилась сотрудница социальной службы, чтобы на месте получить представление об обстановке в семье. Лоуна еще ничего не рассказывала об этом Филиппу. Она схватила вонючий матрас и отнесла его в кладовку. Ведь надо было с чего-то начинать уборку, пора было обороняться.
Хайнриху казалось, что старость обходит Ивонн стороной, хотя она и становится старше; и пусть у нее уже явно наметился второй подбородок, которого она абсолютно не скрывает, но ей по-прежнему совершенно несвойственны хозяйственные кошмары, которыми на протяжении десятилетий страдала Дорис, когда она с удручающим постоянством вдруг просыпалась среди ночи, чтобы открыть дверцу духовки, подождать, что-то проверяя, и потом снова закрыть, а Хайнрих неоднократно тихонько прокрадывался за ней следом. Однажды она обернулась и вдруг обнаружила Хайнриха, который стоял сзади с горящей зажигалкой в руке.
Явно перепуганная до смерти, она закричала на него, требуя немедленно погасить огонь. Потом совершенно успокоилась и заговорила с ним мягко и проникновенно, словно это она напугала его до смерти: ты никогда больше не посмеешь преследовать меня, слышишь, никогда, и ты сейчас же, не сходя с этого места, забудешь то, что видел, потому что это ничего не значит.
Позже он под ночной рубашкой механически гладил ее спину – наверняка проводя рукой по рубцам, полученным ею, когда она была тринадцатилетним ребенком и ее засыпало обломками дома, а она стала рыть в этих обломках ямку (и застряла так, что ее едва спасли), когда почувствовала, что ее вот-вот вырвет, чтобы зарыть там свою рвоту, – и, поглаживая спину Дорис, постепенно успокаивал напряженные до предела нервы своей шестидесятилетней жены, которая даже в ночных кошмарах – Хайнрих думал об этом одновременно и с ужасом, и с облегчением – не могла подняться выше уровня домашнего хозяйства.
Когда Петер, муж Ивонн, загорелый и бодрый, однажды в воскресенье вечером на несколько часов раньше вернулся домой из поездки в горы, на Пиццо-Централе, где он катался на лыжах, но из-за лавинной опасности тур пришлось прервать, то сквозь разделенное рамой на четыре части кухонное окно он увидел ниточку спагетти. Ниточка, висела прямо в воздухе, на виду у любого прохожего, между совершенно незнакомым ему ртом Хайнриха и знакомым вплоть до самых задних золотых пломб ртом его супруги, и по вполне однозначной причине становилась все короче и, наконец, вовсе исчезла, когда две пары губ слились воедино.
То, что они потом хихикали, как двое нашкодивших детей, которые брызгали друг в друга струйками мочи, и их за этим застали, то, что Хайнрих был в рубашке в мелкую клетку, то, что он был явно старше Петера и выглядел на этот возраст, да и ее ошеломляющая нежность, все это показалось Петеру до крайности смехотворным.
На следующий день архитектор Петер Зоммер молча вынес на руках дипломированную чертежницу Ивонн Зоммер из их общего дома, который они вместе для себя оборудовали, точно так же, как 11 августа 1973 года он внес ее на руках через порог дома, который они вместе спроектировали.
Детей у них не было – возможно, дело было в возрасте Ивонн, – ослабевшего от старости кота они после долгих колебаний с тяжелым сердцем усыпили, а кенар все жил, его звали Макс, и он бодро щебетал, когда Петер звал его по имени.
Ивонн, хорошенько почистив зубы, стояла на шоссе, которое вело в Базель. Они в последний раз попробовали заняться любовью. Прогрессирующая импотенция Петера была их общей тайной, которая сплотила их даже больше, чем годы бессловесной, общепринятой брачной интимности. Они распрощались друг с другом в утренних сумерках, после изнурительных, долгих разговоров. Ивонн сделала то, что она не делала еще никогда, словно берегла это Для прощального часа. Она принесла из ванной вазелин и стала раздевать Петера, медленно и неумело, сняла потные шерстяные носки, серую рубашку, майку, расстегнула ремень, сняла с него брюки в рубчик, стянула старомодные белые кальсоны, поцеловала волосы на лобке, взяла в рот его член, целиком, до конца, пока он не начал набухать. Потом оторвалась от Петера, разделась сама, посмотрела на него, ни слова не говоря, встала на колени спиной к нему, раскинула руки, уткнулась головой в подушку, выставила вверх свой белый зад, открыв перед ним самое потаенное и самое уязвимое место своего тела, эту истерзанную геморроем дырочку, тщательно смазала ее вазелином и стала ждать. Когда Петер в нее вошел, она закричала от физической боли, которая незаметно переросла во что-то другое.
