Юрий Райн - Бестиарий спального района
Хлебнув бражки, угомонилась и хозяйка. Пристрастилась она в последний год к хмельному зелью…
Фроська, в кои-то веки раз, оказалась предоставленной сама себе. Все равно боялась, как не бояться, но очень уж хотелось… Девушка выскользнула из хлева, потом со двора, пробежала мимо наглухо заколоченного родительского дома, нырнула в рощицу, вброд преодолела речку повыше того места, где когда-то утопла маменька, и двинулась на болото, да не на ближнее. На ближнем, она знала, уж и цветков-то красивых не осталось, а вот на дальнем – там нехожено-нетоптано…
Что ж, ей-то места всё знакомые, не зря с маменькой столько ходили по грибы, по ягоды.
Солнце спряталось, на небо выкатилась полная луна, огромная и словно бы кровавая. Фроська добралась до дальнего болота, принялась прыгать с кочки на кочку, собирать цветки, один другого краше, на ходу сплетала их в венок.
Уже почти доплела, когда увидела юношу. Высокий, статный, светловолосый, глаза серые, одет во все серебристое – точь-в-точь давний ее зимний спаситель, как мерещилось в видениях, – он стоял на краю болота, совсем неподалеку от Фроськи, и улыбался. Потом из-за деревьев показалась де́вица в легком, будто струящемся сарафане – росточком юноше по плечо, сама тоненькая, гибкая, а волосы тоже светлые, и глаза серые. Только волосы длинные, а на голове небывалой красы венок, сплетенный из крупных золотистых цветков с вытянутыми чашечками. Де́вица слегка наклонила голову, цветки издали тихий мелодичный звон.
– Ох, ну и замарашка! – сказал юноша, глядя на Фроську.
Де́вица певуче рассмеялась:
– Глупый ты, Зорко! Али не признал? Две красавицы на льду, старшая насмерть замерзла, младшая жива-живехонька…
– Ох… – повторил юноша. – И правда… Зорка́ же ты, Зимавушка, даром что я Зо́рко…
– Женский глаз… Девушка, пора бы нам и познакомиться! Я Зимава, это Зорко, а тебя как величать, красавица?
Сирота нахмурилась:
– Красавица? Ай надсмехаетесь? – и строптиво вздернула подбородок. – Ну да вам не воду с лица моего пить! Фроськой меня кличут…
– Фроськой? – Зимава изогнула бровь. – Почто ж так, ровно козу аль корову? Ефросиньюшка, вот как надо!
– Красавица, красавица, не сумлевайся! – заверил Зорко. – Глянешь – замарашка, а вглядишься – красавица! Отмыть, да причесать, да принарядить… Ох, не бойся ты нас, не обидим! И в тот раз не обидели, и в этот не обидим!
– Иди к нам, – позвала Зимава. – Тут бочажок, водица в нем гладкая-прегладкая, чистая-пречистая, холодная-прехолодная! Умоешься, посмотришься, как в зеркало, увидишь, какая ты…
– Я и не боюсь, – буркнула Фроська, переступая с кочки на кочку и то и дело поглядывая на чудесный венок Зимавы.
Она и правда успокоилась. Верно ведь говорят: тогда худого не сделали, и ныне, поди, не сделают. Ну а коли что – этакой жизни не больно жалко…
Впрочем, девушка ощущала в себе какую-то силу… опять, как тогда, у проруби, потихоньку наполняло Фроську что-то новое, пока непонятное… и она уже знала: не так-то просто с нею совладать… и предчувствовала: скоро предстоит эту силу проверить… но не сейчас, не на зюзях…
Она выбралась на берег, степенно поклонилась зюзям, они ответили тем же. Звякнул Зимавин венок. Дохнуло холодом и свежестью.
– Вон там, за теми ивами, наш бочажок, – показал Зорко. – Пойдем.
– Пускай сама сходит, – остановила его Зимава. – Не смущай ее… Ступай, Ефросиньюшка. Как управишься, кликни нас.
…Фроська вгляделась в гладкую, и впрямь – точно зеркало, поверхность воды. Ой, страшилище какое… Она нерешительно зачерпнула ладошкой водицы – руку аж заломило холодом, а по бочажку пошла рябь, отражение будто раскололось, не разглядеть целого. Девушка зачерпнула еще, плеснула в лицо, провела по нему. Холодно, холодно!
Но она черпала и черпала, смывала и смывала грязь – с лица, с шеи, с рук, – не давала воде успокоиться, не хотела снова увидеть то отражение. Скинула ветхую одежонку, ступила в бочажок – оказалось не мелко, с головкой. Думала – дух захватит, ан нет, не так и страшно; знать, успела привыкнуть.
Медленно опустилась в глубину, нащупала ногами дно, взглянула вверх – луна, уже не багровая, белая-пребелая, причудливо преломлялась в пляшущей воде. Захотелось навек тут и остаться.
«Будет, будет!» – прикрикнула на себя, перекрестившись прямо под водой. Вынырнула, выбралась на бережок, зубы застучали от холода. Собралась одеваться – как была, на мокрое тело.
– Ай искупалась? – послышался ласковый голос Зимавы. – Оставь лохмотья свои, вот тебе сарафан, примерь! На ивушке висит, на ближней веточке… А под ивушкой гребень я положила…
Когда Фроська вышла из зарослей, зюзи в один голос ахнули. Она снова поклонилась, потом встала прямо-прямо, сказала:
– Спаси вас Бог, добрые лю… – Запнулась и поправилась: – Добрые зюзи…
Юноша улыбнулся, дéвица засмеялась, диковинный венок вторил ей.
– Не отдарюсь ведь, – вздохнула Фроська. – За сарафан, за спасение давнее, за добро ваше – не отдарюсь…
– За добро, что от сердца, не отдариваются, – став серьезным, возразил Зорко. – Да и видим мы: тебе, красавица, уж столько досталось, сколько иной старухе за всю жизнь не доставалось… Вот нам и в радость – тебя побаловать…
– Ты ведь, Ефросиньюшка, – вступила в разговор Зимава, – на Ивана Купалу венок плела? На пляски ваши людские, на прыжки через костер собиралась?
– Одним глазком глянуть бы… – подтвердила Фроська. И спохватилась: – Посеяла веночек, голова дырявая! Заново плести придется…
Зимава шагнула к ней, сняла свой чудо-венок, возложила девушке на голову – словно корону.
– Ох, – только и сумела произнести Фроська.
– Пойдешь с нами? – спросила Зимава. – У нас этой ночью тоже праздник, некоторые, – она искоса взглянула на Зорко, – даже упиваются до беспамятства, но то немногие. Веселый у нас праздник, и костер имеется, пойдем? Тут недалече…
– Только костер у нас хоть и яркий-преяркий, – пояснил Зорко, – а из холода сотворен. Красивый – куда там вашему! И не жжется…
Зюзи переглянулись.
– Ты вот что знай, дéвица-красавица, – начала Зимава и остановилась. – Лучше ты, Зорко.
Тот подхватил:
– Ты вот что знай: кто из людей к нам на праздник пришел, кто с нами пил-ел, пел-плясал-веселился, тот с нами и останется. Не по принуждению, а по своему хотению. Завсегда так бывало, ни один уйти не пожелал… Мы-то рады-радешеньки, коли человек добрый – и зюзей станет добрым. Да и хорошо у нас: село наше, Зюзино, – не слыхала?.. Не то чтобы богатое село, а всего вдоволь. Живем – не жалуемся, жизнь у зюзи долгая и вольная. Никого не трогаем, слушаемся одних только стариков своих. А, глядишь, пособить кому требуется – людям али еще кому – пособляем-выручаем… Ну, пойдешь в зюзи? Видишь, мы без обмана, по-честному…
