Юрий Райн - Бестиарий спального района
– Помогли… – махнула рукой девочка.
– Помогли-и, – передразнила бабка. – Мужики-то наши, чай, не промах, прошли по следам-то. Ползком ты, матушка, ползком ползла, да мамку свою за собой волокла. От самой от полыньи до самого до двора. А уж от ворот до лавки – одна ползла.
Хитрые зюзи, подумала Фроська – и улыбнулась.
А старуха, погрозив ей пальцем, рассказала: сход постановил – отдать сироту Малашке Жирово́й. Чтобы та ее кормила-поила, а сирота по хозяйству в услужении была, покуда тятька из солдатчины не воротится или замуж кто не возьмет. Малашка-то согласилась, ей – тут повитуха поджала губы – в услужение девка ох как требуется. Правда, она, кровососка, еще и домишко вот этот самый забрать желала, да мир отказал: Кузька-то, коли не убьют, возвернется – что скажет?
– Ну, девонька, спаси тебя Бог, – заключила бабка и мелко перекрестилась три раза.
И потекло житье-бытье в доме у Малашки.
Приходилась она Фроськиной покойной маменьке дальней родней, да ведь в деревне все друг дружке какая-нибудь, а родня. Вот кровосоской повитуха назвала Малашку не зря.
Жировáя – означало: зажиточная, в жиру купается.
Тоже ведь солдатская вдова, да не соломенная – настоящая, сгинул ее Ивашка, в дальних краях голову сложил. А вот поди ж ты, как обустроилась! И дом крепкий, и добро в сундуках всякое, и припасы в погребе, и скотины на дворе богато. Даже корова!
Вдова, детишек трое… Казалось бы – хоть помирай, разве что мир попечением не оставит! Ан нет – детишки-то были не простые. Ну, старшая, Фиска, та – солдатская дочь, с нее толку ждать не приходилось. Хоть бы замуж кто взял, на выданье девка, четырнадцатый год от роду, Малашка уж на приданое расщедрилась бы, да кто на такую позарится – и глупа, и лицом ряба… Зато близнецы Демьянка да Васятка – вот в них вся суть и крылась: не чьи-нибудь мальчишки, а самого герра Кнопфа, барского управляющего! В главное имение немец Малашку с выводком не брал – господ побаивался, – но сыновей попечением не оставлял. Наезжал, само собой, нечасто, а все ж…
Вот в такой дом попала Фроська. Помыкала ею Малашка вовсю, заставляла делать всю работу по дому, за птицей и скотиной ухаживать, двойняшкам прислуживать, без отдыха даже в святые праздники. К тому же близнецы оказались настоящими гаденышами. Ангелина Яковлевна не любила вспоминать о том периоде своей жизни…
В деревне наверняка всё знали. Не могли не знать. И что питается сирота – добро, ежели с хлеба на воду, а то ведь чаще очистками да помоями перебивается. И что работает тяжко с утра до ночи, а спит – зимой в затхлом чулане, летом в хлеву, с коровой по соседству. И о ругани нескончаемой, и о каждодневных зуботычинах да оплеухах.
Обо всем знали – крохотная ведь была деревушка. И скорее всего, жалели девочку. Но – молчали. Боялись слово поперек молвить: управляющий-то, когда сыновей да полюбовницу проведывал, тоже все видел, а словно не замечал. Стало быть – одобрял…
Ну и привыкли все. Раз оно так, стало быть, так и до́лжно. К тому же другие события, куда важнее, заслонили судьбу сироты: преставился барин. И все взяла в свои руки барыня. Крутенько взяла, ох крутенько…
В деревушке об этом громко болтать боялись пуще огня, а шушукаться – шушукались, как без того… Сойдутся два мужика и давай друг дружке на ушко. А после один брательнику шепнет, другой жинку пужнет, та куме брякнет – и ползут слухи, ползут! Страшненькие слухи: мол, взбеленилась свет-барыня, лютует, аки дикий зверь каркаладил. На кол сажает, живьем кожу сдирает; порванным ноздрям да отрезанным ушам счету нет, а уж порка – то за милость господскую почитай! Вот глаза не выкалывает, языки не рвет, что нет, то нет. Потому – без глаз да без языка слову и делу урон, а оно, слово-то и дело, – царское…
Все – что ни сделай, что ни скажи, как ни взгляни – все у барыни могло за провинность сойти.
И еще говорили, это совсем тихо: до мужского пола барыня жадная сделалась, полюбовников уж сколько поменяла, да все – из благородных, хоть и отощавших фамилий. А барыня-то богата несметно, вот и куражится. Возьмет к себе молодого, а наскучит – прогонит с позором, другого сыщет.
Доходили эти слухи и до Фроськи, но интересовали ее мало. Свое бы житье терпеть дал Бог сил.
Она терпела. Переживать было недосуг, мечтать тоже, да и не оставалось на это мо́чи. Еще до рассвета вскакивала и принималась за работу, глубокой ночью падала, ровно мертвая. Лишь изредка – отчего-то всегда в полнолуние – заснуть не могла, и тогда вставала она, шла к единственной подружке, корове Ласточке, гладила той морду. Корова вздыхала, а во Фроськиной голове проносились видения. Смутно – возвращение тятеньки, бравого солдата. Чуть яснее – как будто вызволяет ее, сиротинушку, из этой неволи маменькин Карла-марла. Вовсе ясно – зима, статный сероглазый красавец зюзя и его тоненькая, словно тростинка, невеста… Почему-то именно так виделись девочке ее давние спасители…
А однажды примерещилась, совсем как наяву, согбенная беззубая старуха с нечесаными волосами и трясущимися руками, покорно ожидающая смерти. Сирота вгляделась – и узнала самоё себя. Тогда она отстранилась от Ласточки, сжала кулачок, что есть силы ударила кормилицу в лоб. Корова медленно повернула голову, посмотрела на Фроську невыразимо печальными глазами, в которых застыли слезы. «Прости», – шепнула девочка.
В ту ночь она, несмотря на страшную усталость, так и не уснула – ворочалась на охапке вонючей соломы и все спрашивала: «За что?» К кому Фроська обращалась, она не смогла бы сказать. Но точно – не к Богу.
Много позже Ангелина Яковлевна – в ту пору она прозывалась Серафимой Петровной Купцовой, нижегородской мещанкой, – прочла сказку «Золушка» и улыбнулась: надо же, до чего похожий сюжет! Только ни фея к ней не пришла, ни принц не поцеловал. Ни хрустальной туфельки, ни бала в королевском дворце – ничего этого не было. Было другое – ночь на Ивана Купалу.
6
Фроське шел шестнадцатый год. Прошлой осенью Малашка выдала замуж рябую Фиску: пора уж было, срам, чтоб девка, какая ни есть, в перестарках осталась. Взял за себя дуру бобыль Прошка: на приданое позарился, а Малашка тоже не прогадала – скудно дала, а он-то и тому радовался.
Должно было бы стать полегче, так нет: паскудники Васятка с Демьянкой входили в силу, отбиваться от тринадцатилетних делалось все труднее.
Вечером накануне Ивана Купалы деревенские девки отправились на ближнее болото – цветы собирать, венки плести; чуть позже потянулась в лес ватага парней – костер разводить. Взяли с собой и Малашкиных байстрюков – да только слова этого, «байстрюк», вслух никто не произносил.
