Ричард Морган - Сталь остается
— Да уж не дешевая, твоя правда.
Язвительная реплика отскочила как горох от стенки — теперь ворожею было не остановить. Высвободив из-под накидки вторую руку, она сложила ладони домиком.
— Мой род уходит в прошлое на восемьдесят шесть поколений. И с чужими не смешивался. А идет он от тех из людей, кто сочетался с олдраинами. У меня дар. И то, что будет, для меня не большая тайна, чем то, что уже было.
— Гм. Жаль, ты не бросила кости своему зятю. — Рингил кивнул в сторону клетки с трупом. — Вот кому бы не помешало узнать, что его ждет.
Это ее проняло. Глаза сузились и потемнели от ненависти. Рингил не удивился — даже почти обрадовался. За внешними, рассчитанными на публику жестами и фокусами в обитателях болот проступала истинная, несокрушимая гордость, давно уже угасшая в других кланах Наома. Они продолжали жить вне городов не только в физическом смысле, сохраняя определенную независимость, держась отчужденно, стараясь идти своим путем. Они не преклонялись почтительно перед богатством и властью. И это, пожалуй, единственное качество, что ценил Рингил в жестоком и малопривлекательном в прочих отношениях культурном наследии прошлого племен Наома. Подобно многим мальчишкам, Рингил в свое время нередко, особенно после трепки, полученной от Гингрена или кого-то из наставников, мечтал о том, как было бы здорово сбежать на болота и жить там. Часто, видя огни их стоянок за равниной, он сердцем ощущал разделяющее их пространство и тот необъятный простор под широким небом, что манил каждого подростка.
Милый образ. Однако стоявшая за ним реальность, гнетущая, сырая и зловонная, отбивала желание рассматривать такой вариант всерьез.
Да еще жуткие холода зимой.
Гадалка вдруг уронила сложенные руки, и съехавший было платок снова накрыл их. Ее глаза впились в его лицо. Лицо застыло, шевелились только губы.
— Я скажу, — негромко начала она. — Скажу, что вижу, и денег не возьму. Ты хорошо знаешь, что такое война, ты носишь в себе ее дух. Он сидит в тебе глубоко, как тот стальной зуб, что сидит в нем. Есть в тебе и мягкое, и доброе, но дух войны сильнее. И рана от него не заживает. Ты думаешь, что однажды освободишься от него, ты носишь его, надеясь, что рана зарастет когда-нибудь сама. Но для тебя, как и для него, исцеления нет.
— Ух ты! — Рингил поднял руку и постучал пальцем по рукояти меча. — Неплохо. Да только и догадаться было нетрудно. Извини, старушка, я такое не покупаю.
Гадалка повысила голос.
— Запомни мои слова. Битва грядет. Сойдутся силы, которых ты еще не видел. И битва эта сломит тебя и изменит. Восстанет темный властелин, приход его вещает ветер с болот.
— Да, пару недель назад я потерял перочинный ножичек. Не подскажешь, где его искать?
Она оскалила зубы.
— Между мертвых. И забытых.
— Верно. — Он коротко кивнул и, уже отворачиваясь, бросил: — Ладно, я пошел.
— Ты убивал детей, — произнесла она ему в спину. — И не думай, что это забудется.
Рингил застыл на месте.
Снова мир как будто отгородился пылающей завесой. Он стоял во дворе, в кучке зевак, собравшихся посмотреть на умирающего Джелима Даснела. Возвышение, с которого за казнью наблюдала знать, разобрали, клетку подняли выше. Внизу, на каменных плитах, высыхали пятна.
Второй день.
Он не сразу сумел вырваться из-под домашнего ареста. В первый день, когда после экзекуции Гингрен привел его домой, бледного, дрожащего, со следами рвоты на одежде, Ишил, взглянув на сына только раз, взорвалась. Отослав Рингила в комнату, она ураганом налетела на супруга. Весь дом слышал ее крики и брань. То был единственный раз, когда Ишил дала волю гневу, и хотя Рингил не знал, чем все закончилось, отсутствие следов на лице матери говорило о том, что Гингрен не смог противостоять ярости обрушившейся на него бури. Несколько последующих дней слуги ходили по дому бочком и на цыпочках, виновник же переполоха получил строгие и не подлежащие обсуждению указания: он должен оставаться в доме до конца недели. Джелим был парень крепкий, и все знали, что палачи Каада умеют, если нужно, продлить страдания осужденного на три или даже четыре дня, если жертва достаточно вынослива.
Рингил выбрался из комнаты на рассвете. Вылез через окно спальни, прошел по узкому каменному карнизу до угла Дома, забрался на крышу и уже оттуда попал в конюшню. Накинув невзрачный с виду бурый плащ, он протиснулся через дыру в заборе и помчался к Восточным воротам.
Джелим был еще в сознании.
И дети бросали в него камни.
В этом не было ничего особенного, такое случалось довольно часто. Если хорошенько прицелиться и запулить приличных размеров камнем, посаженная на шип жертва вскрикнет от боли. В отсутствие стражи предприимчивые мальчишки собирали метательные снаряды и продавали их желающим поразвлечься.
Первому мальчику, которого увидел Рингил, было лет восемь, и он, такой пухленький и довольный, уже готовился запустить камень. Его приятели того же примерно возраста хихикали и давали советы. Рингил, не больно хорошо соображая после всех впечатлений предыдущего дня и бессонной ночи, понял, что происходит, только когда брошенный камень ударился о железный прут клетки.
Джелим тонко, по-девчоночьи пискнул, и Рингилу показалось, что он расслышал жалобное «пожалуйста».
— Эй, а ну-ка перестаньте! — крикнул кто-то.
В ответ — смех. Причем смеялись не только дети.
— Отвали, дедуля, — бросил розовощекий метатель и потянулся за следующим камнем.
Потом размахнулся…
Бросить он не успел. Рингил убил его.
Все произошло так быстро, что никто — и в первую очередь сам Рингил — не понял, как это случилось.
Он схватил вскинутую руку у локтя и резко вывернул. Мальчишка вскрикнул, но куда громче прозвучал пустой, глуховатый треск плечевой кости.
Это было еще не все.
Рингил повалил его на землю и принялся тыкать лицом в камни. Кровь на загаженной мостовой, жалобный вой. После первого и второго ударов мальчишка, похоже, был еще жив и вроде бы даже скулил, после третьего вдруг затих. А после четвертого и пятого все было уже понятно.
А Рингил не унимался.
Режущий ухо крик, как свист забытого на плите чайника.
К тому времени, как его оттащили, лицо мальчишки, разбитое в кровавое месиво, мало напоминало человеческое. И только когда Рингила, вырывающегося, скрежещущего зубами, тянущегося к другим застывшим в немом ужасе детям, отволокли в сторону, он понял, что застрявший в ушах пронзительный крик был его собственным криком, а его голос — ногтями, скребущими дверь безумия.
Ты убивал детей.
