Елена Малиновская - Поводок для волка
— Тебя выгнали потому, что ты сглупила и забеременела от сына мельника, — добавила я.
— Не совсем, — чуть слышно обронила мать, по-прежнему не поднимая на меня глаз. Сбивчиво залепетала: — Твой отец… На самом деле… он оборотень. Просто… Нет, он не был женат, но помолвка… Этот запланированный брак был выгоден всей стае в целом. Потому Гортензия так сильно рассердилась, когда узнала про нас. Особенно когда я отказалась прерывать беременность. Я так надеялась, что он последует за мной. Что мы начнем новую жизнь вне стаи. И он вначале вроде согласился. Однако когда я родила — ушел. Вернулся в стаю. Я не могу его судить. Точнее, сейчас не могу. Его невеста была не чета мне. Из богатой семьи. А мы, лишившись поддержки стаи, перебивались с хлеба на воду. Конечно, достаточно скоро он начал скучать по прежней беззаботной и сытой жизни.
Мать замолчала. Подняла руку и тыльной стороной ладони утерла слезы.
Было ли мне ее жалко? Да, безусловно. Но еще жальче мне было себя. Точнее, ту перепуганную молодую кошку, весь мир которой в одночасье рухнул. Поэтому я лишь крепче стиснула кулаки.
— Тогда мне казалось, что мое сердце навсегда разбито, — сухо продолжила мать. — Что я больше никогда не сумею никого полюбить. Первое время он помогал мне. Присылал деньги. Достаточно денег, чтобы мы с тобой ни в чем не нуждались. Но я ничего не брала. Я бы не взяла от него и черствой корочки хлеба. Эти подачки унижали и оскорбляли. А потом я покинула Гроштер. Мне было невыносимо думать, что я дышу одним воздухом с предателем, который наслаждается жизнью в объятиях другой, пока я нянчу его ребенка.
Последовала еще одна невыносимо долгая пауза из числа тех, после которых на хвосте появляются новые седые шерстинки.
Я смотрела не на мать, а на свои сжатые кулаки с побелевшими от напряжения костяшками. Боюсь, если бы я взглянула на нее — не сумела бы сдержать слез.
Значит, вот как оно все было в действительности. Я не полукровка. Я рождена оборотнем — от оборотня. Права была Гортензия. Законы наследования силы совершенно иные, чем мне представлялось. И разочарование матери невозможно объяснить моим происхождением.
— Знаешь, я ведь тоже скучала по стае, — негромко призналась мать. — Очень скучала. Когда ты живешь в стае, постоянно чувствуешь ее незримую поддержку. Ты не просто часть целого. Ты и есть это самое целое. Конечно, грызня внутри случается… За лучший кусок на охоте, за лучшего самца… Да мало ли за что еще? Но ты осознаешь, что все это — несущественно. Что стоит только какому-то чужаку даже не обидеть тебя — просто косо взглянуть, — как на твою защиту встанут все от мала до велика.
— Поэтому ты с такой превеликой радостью помчалась обратно, когда Гортензия разрешила тебе вернуться, — с горечью сказала я. — Так торопилась, что совершенно забыла обо мне.
— Не забыла. — Мать тяжело вздохнула. — Поверь, я всегда помнила и буду помнить о тебе. Каждую минуту, каждый миг моего существования я думала, где ты и что с тобой. Но я знала, что у тебя все в порядке. Случись что-то плохое — я бы обязательно это почувствовала.
— Почему ты не взяла меня в стаю? — повторила я вопрос, который мучил меня сильнее всего. — Почему не позвала, когда поняла, что можешь вернуться?
— Таково было условие, — почти не разжимая губ, призналась мать. — Видишь ли… Твой отец… Твой отец женился. Завел своих детей. И Гортензия опасалась, что твое присутствие в стае накалит обстановку. Новая жена твоего отца была готова мириться со мной. Но не с тобой.
— И ты согласилась, — не вопросительно, а утвердительно произнесла я.
В голове не укладывалось, как буднично мать рассказывала о своем предательстве. А иначе я ее поступок просто не могла назвать.
— Я… Я очень хотела забрать тебя с собой, — прошептала она. — Я на коленях умоляла Гортензию сжалиться. Но она была непреклонна. И я подумала… Ты все равно к тому времени выросла. Начала самостоятельно охотиться. Ты уже не нуждалась в матери, как прежде.
— Ложь! — перебила ее я. — Я всегда нуждалась в тебе. Всегда, слышишь?! А ты…
Фраза завершилась предательским всхлипом, и я еще крепче сжала кулаки. Так, что ногти, наверное, до крови впились в ладони. Но я не обратила на боль ни малейшего внимания. Слишком сильная мука раздирала меня изнутри.
Неожиданно вспомнила вчерашний разговор с Гортензией. Странно, мне показалось, что она не знает, чья я дочь. Так ли это? И кто тогда врет? Моя мать, утверждающая, будто просила принять меня в стаю, или эта надоевшая мне тигрица?
— Скажи, а Гортензия в курсе того, что ты моя мать? — прямо спросила я.
Мать вздрогнула, как от удара. Побледнела и с нескрываемой тревогой посмотрела на меня.
— Нет, — после долгой паузы призналась она. — Не знает. И… не говори ей, прошу! Это может быть опасно. Опасно для тебя, милая моя.
Я не поняла, о чем она. Наверное, слишком сильная боль терзала мое сердце, поэтому я никак не могла осмыслить услышанное. Потом. Я сделаю это потом, в тишине и одиночестве.
— Почему ты не оставила мне хотя бы записку? — не проговорила — промычала я, из последних сил сдерживая слезы. — Почему?
Мать еще ниже склонила голову. Так, что носом почти уткнулась себе в грудь. И я поняла, что ответа ждать бессмысленно. Потому что. Вот и все объяснение. Потому что она прекрасно понимала, насколько подло поступает. И не смогла признать свое предательство — хотя бы на бумаге. Поэтому предпочла сделать вид, что все в порядке, что так и надо. Что делает все лишь во благо мне. Более того, поэтому же обошла всех соседей и убедила их не волноваться. Мол, непокорная дочь подалась в столицу. И мать вынуждена последовать за ней. По этой причине я не узнала о ее отъезде из многочисленных подслушанных разговоров. Подумаешь, эка невидаль: семья отправилась в другой город. К моему возвращению все пересуды давным-давно улеглись. Беспорядок в доме наверняка устроили мальчишки. Пробрались в опустевшее жилище и из шалости перебили стекла. А я нафантазировала несуществующую трагедию и не появлявшегося охотника.
— Кто мой отец? — попыталась выяснить хотя бы это. — Кто? Он из стаи Гортензии, верно? Я видела его?
— Я не могу сказать, — пролепетала мать. — Это не моя тайна…
Я с такой злостью саданула кулаком по стене, что расшибла руку до крови. Но даже не почувствовала боли.
— Лари моя, — беспомощно забормотала мать, — пойми…
— Не называй меня так!
Я все-таки не выдержала и закричала. Горло больно саднило от вырвавшегося хриплого рыка. В этот момент я готова была наброситься на мать, перекинувшись в момент прыжка, рвать и терзать ее беспомощную плоть, пока она не очнется и не задаст мне хорошую трепку.
