Майра - Оливия и Смерть
Он посмотрел на мальчика и спросил:
– Ты хотел мне что-то сказать?
Вальтер чуть кивнул, соглашаясь. Его губы беззвучно задвигались. Он "говорил" необычайно чётко, как учат говорить актёров, чтобы каждое слово, даже сказанное шёпотом, было слышно в зале.
– Мой отец умирает.
Патрик вздрогнул. То, что герцог Оттон вот уже два дня мучается животом, было всем известно. Но болезни такого рода нередки при дворе, где так много внимания уделяют приёмам, обедам, и каждый царедворец стремится экзотичностью и обилием блюд перещеголять прочих.
– С чего ты взял? Это, скорее всего, простое расстройство кишок.
– Я видел доктора Мариэнеля, когда он сегодня выходил из отцовской спальни. Он был слишком озабочен.
– Ты не пытался расспросить его?
Мальчик покачал головой.
– У нас с ним не получается беседовать. Он, похоже, считает себя виноватым в том, что я оглох. Я пытался как-то сказать ему, что мне просто не повезло, но он, по-моему, не понял.
Для своих лет Вальтер слишком хорошо разбирался в чувствах других людей. Его наблюдательности можно было доверять. Патрик задумался.
– Я сам поговорю с Мариэнелем, – сказал он наконец. – Болезнь Оттона может быть серьёзной, но не смертельной. Тебе незачем тревожиться раньше времени. Мариэнель – хороший врач.
– Я знаю. Но я виделся сегодня с отцом. Он очень плохо выглядит и с трудом говорит. В его глазах такое страдание! Должно быть, боли очень сильные.
– Я постараюсь сегодня же всё разузнать.
Вальтер удовлетворённо кивнул.
– И вот ещё что… Если мой дядя Эдвард станет править, он ведь позволит мне остаться здесь?
Патрик хотел бы соврать, но с Вальтером такие номера не проходили.
– Не знаю. С Эдвардом ни в чём нельзя быть уверенным. Он не считает тебя соперником, но у него много врагов, которые ищут любого предлога, чтобы взбунтоваться против него. Ему не стоило задевать честь Гудемундов, это могучий и многочисленный род. Он не должен был ссориться по пустякам с Адвахенами: им принадлежит большая часть золотых копей герцогства. Я уже не говорю про Теобраннов, ты всё знаешь сам.
– Знаю. Выходит, он отошлет меня из столицы, опасаясь бунта своих противников?
– Боюсь, такое может случиться. Но твой отец жив и, дай Бог, проживёт ещё много лет. Подожди, пока я поговорю с Мариэнелем.
– Мой отец – такой же человек, как и все. Мой дед умер в одночасье от удара, хотя до этого ни один врач не находил у него ни одного серьёзного недуга. Мой младший дядя Освальд погиб от болезни почек, его не стало через две недели после того, как он впервые занемог. Патрик, я боюсь за отца!
– Я сам за него боюсь, – мрачно признался поэт, которому передалось волнение мальчика. "И не меньше боюсь за тебя, – подумал он. – Один Бог знает, какую судьбу определит тебе Эдвард, если сядет на трон. Возможно, вовсе вышлет из страны. Будь ты обычным мальчишкой, я не тревожился бы так – в конце концов, ты знатного рода и всегда пристроишься при дворе какого-нибудь заграничного владыки. Но твоя болезнь может сделать тебя предметом насмешек в чужом доме, где к ней не привыкли, как привыкли здесь. Сын мёртвого льва, любимого немногими, у кого ты тогда сможешь просить защиты?".
В городском доме, который Патрик в последнее время всё больше предпочитал своим дворцовым комнатам, его ждала записка от доктора Мариэнеля. Она не содержала ничего, кроме ритуального приглашения встретиться в одной из уютных забегаловок за стаканчиком вина, но Патрик встревожился ещё больше. Он знал Мариэнеля давно, подобные встречи у них уже случались, и стихоплёт понимал: доктор посылает приглашения сам, когда ему что-то нужно. Обычно инициатором таких скромных посиделок был Патрик.
По дому витали соблазнительные запахи жаркого. Пожилая кухарка выглянула из кухни и посмотрела на стихотворца с укоризной: он забыл предупредить её, что будет обедать во дворце.
До назначенного времени оставалось ещё четыре часа. Поэт поднялся по старой, но крепкой и ухоженной лестнице к себе в кабинет, по пути с удовольствием гладя ладонью отполированные множеством рук дубовые перила. За его домом хорошо следили – один из приятелей Патрика, навсегда покидая С., оставил тому четырёх отлично вымуштрованных и добросовестных слуг. Правда, одну служанку со смазливой мордашкой он увёз с собой, чему Патрик и огорчился, и посмеялся.
В комнатах наверху было тепло и уютно. Следы его вчерашнего буйства после ссоры в кабачке оказались убраны, словно их и не было. Стихотворец ощутил укол стыда. "Такому человеку, как я, грех иметь хороших слуг, – подумал он даже с некоторой досадой. – Я должен был бы жить в доме, напоминающем хлев, и одеваться в залитые соусом и вином сюртуки – учитывая мой характер и мои привычки. За что Бог наказал этих бедняг, послав им такого хозяина? Впрочем, не думаю, что Халеас был намного лучше".
Утешив себя таким образом, он уселся в кресло, стащил сапоги, налил себе немного вина из графина, изображавшего Древо познания добра и зла, оплетённое Змием, и глубоко задумался.
Итак, дело действительно серьёзно. Может, конечно, оказаться, что Мариэнелю понадобилось от него что-то другое, незначительное или просто не относящееся к герцогской фамилии, но лучше заранее приготовиться к худшему. При тех порядках, которые приняты во дворце, никто из живущих там просто физически не может обладать абсолютно здоровым нутром. Скажем, Оттон страдает болезнью печени. Он наверняка ею страдает – у него очень плохой цвет лица. Сейчас недуг обострился, и один Бог знает, сколько ещё протянет герцог, если болезнь неизлечима.
Или, возможно, у него открылась язва и он исходит кровью изнутри. Представив такое, поэт содрогнулся. Чего ради он перебирает все эти привычные здесь заболевания? Ведь он не врач и всё равно не сможет помочь Оттону. Он мог бы быть полезен Вальтеру в том случае, если его отец вскоре действительно скончается. Мальчика наверняка ждёт незавидная участь изгнанника, мать его защитить не сможет, да и захочет ли? Герцогиня была, с точки зрения Патрика, странной женщиной. Она уже давно потеряла интерес к делам сына, пожалуй, с тех пор, как выяснилось, что он, несмотря на глухоту, вполне самостоятелен. В последнее время по дворцу ползли осторожные слушки о необычном внимании младшего герцога Эдварда к увядающей прелести супруги его старшего венценосного брата. Эдвард не был красив, но ему приписывали множество побед над женщинами – возможно, он сам распускал эти сплетни, а возможно, это делали другие из желания подольститься к нему.
Мысли Патрика внезапно вернулись к разговору за обедом. Он вспомнил раскрасневшееся сморщенное личико Германии и с удивлением подумал, что ей всё ещё идёт румянец. Потом попытался представить себе, каким был этот Густав, но самым красивым мужчиной, которого он смог вообразить, был его друг Мартин, некогда служивший матросом на океанских судах.
