Майра - Оливия и Смерть
Обзор книги Майра - Оливия и Смерть
Майра
ОЛИВИЯ И СМЕРТЬ
MAYRA
Резиденция герцогов Э. напоминала лабиринт Минотавра. Подобно знаменитому дворцу древних критских владык, она когда-то представляла собой непритязательное низкорослое здание, которое на протяжении последующих трёхсот лет обрастало всевозможными пристройками, верандами, террасами, галереями… Некогда стоявшие на отдалении от господского дома флигели и хозяйственные постройки внезапно врастали в общий круг, меняли свой простецкий вид и становились новыми комнатами, коридорами и залами. Поговаривали, что в приёмной личного секретаря герцога Оттона Э., Ролана Ляйцера, переделанной в незапамятные времена из дубового амбара, до сих пор попахивает прелым зерном…
Некоторые комнаты получились совсем без окон, зато из других посетитель мог заглянуть в соседние покои через незаделанные оконные проёмы, теперь изукрашенные резьбой, витражами, причудливыми переплетениями вьющихся растений. Здесь запросто можно было заблудиться, и Патрик неизменно поражался расторопности и безошибочному чутью здешней прислуги, многочисленной, бесшумной и прекрасно вымуштрованной – служившей здесь поколениями, как поколениями правили герцоги Э.
Зал для приёмов, принадлежавший старой герцогине Лодовике, имел множество фигурных окон, выходивших частью во внутренний дворик – один из десятка, – а частью – в соседнюю залу, где герцогиня любила играть в трик-трак по старинке, при свечах. На её территории, занимавшей два этажа в одной из самых старых пристроек, вообще не было электричества. Герцогиня Лодовика не верила в окончательную приручённость Господних молний и всегда вздрагивала, когда над бальной залой её младшего сына, Эдварда, вспыхивали огромные электрические люстры – роскошное новшество, привезённое им из-за туманного пролива с ещё более туманного острова.
Герцогиня была высокой, худой, как палка, и сурово-догматичной, как предписывала её религия. Последней она посвящала всё больше времени, в её комнатах постоянно мелькали люди в тёмно-коричневых рясах, такие же худые, высушенные временем и жёлчностью, как она сама. Кто-нибудь из них неизменно присутствовал за обедом или ужином, занимая подчёркнуто скромное место на краю стола, но не отказываясь от изысканных яств. Герцогиня, при всех своих пуританских наклонностях, питала необоримую слабость к французской кухне.
Вот и сейчас за обедом у неё присутствовали двое "рясоносцев", как про себя называл их Патрик: настоятель местного монастыря отец Викторий и какой-то юный монашек, не то послушник, не то из недавно принявших постриг. Кроме них, все лица были постоянны – две старушки, которым в последние два года посчастливилось ходить в приживалках самой герцогини; её обычная компаньонка – никогда не слывшая хорошенькой, а с годами и вовсе увядшая болезненная девица; личный секретарь герцогини Лодовики Антоний Парст; музыкант и регент кафедрального хора Йохан Дайгель и старший внук герцогини Вальтер, которому недавно стукнуло пятнадцать. И, разумеется, Патрик Нейл, придворный стихотворец, человек всё ещё довольно приятный и не до конца опустившийся, несмотря на пристрастие к красному вину и муслиновым нарядам залётных дам-провинциалок.
Обед неспешно, даже скорее вяло, продвигался к своему завершению. Уже подали фрукты и мороженое, а остатки дичи унесли, так что у молодого монашка щёки горели от приятного возбуждения, в то время как его зрелый собрат с тоской обводил взглядом стол в поисках достойного сопровождения к мозельскому.
Патрик вполне разделял чувства последнего. Мода на мороженое пришла в герцогство недавно, всё из той же Франции, и стихоплёт никак не мог дождаться, когда же она наконец уйдёт куда-нибудь ещё. Он терпеть не мог сладкое.
Поскольку большинство присутствующих встречалось за этим столом почти ежедневно, разговор был отрывистым и лишённым энтузиазма. Старушки-приживалки чопорно перемешивали мороженое в хрустальных тонконогих вазочках, изукрашенных серебром. Компаньонка меланхолично кромсала на ломтики великолепное, неправдоподобно красивое яблоко. Музыкант ел, то и дело промокая рот белоснежной крахмальной салфеткой. Секретарь Антоний Парст, вольно – насколько позволяло присутствие царственной особы – откинувшись на стуле, беседовал с настоятелем о том, как последний распорядился пожертвованиями герцогини монастырю. Патрик рассеянно пил мозельское. Внук герцогини сидел прямо, положив на стол узкие белые кисти рук, никогда не знавших работы, и переводил взгляд с одного из обедающих на другого, особенно долго задерживаясь на губах того, кто в эту минуту говорил. Вальтер с детства был глухим, с тех пор, как ещё в младенческом возрасте едва не умер от скарлатины.
Это был молчаливый замкнутый мальчик, высокий и костистый, подобно всем герцогам Э. У него были вьющиеся белокурые волосы, густые, как у его матери, и серые глаза, взгляд которых был не по возрасту пристальным и взрослым. Черты лица казались невыразительными до тех пор, пока он не приходил в волнение или не начинал сердиться. Вдохновение и гнев вызывали на его щеках румянец, а в глазах – какой-то особенный блеск, делавший Вальтера неожиданно привлекательным. Говорить мальчик умел хорошо, но стеснялся – долгая глухота не дала ему научиться как следует управлять громкостью и тембром голоса. Он не мог знать этого наверняка, но, должно быть, чувствовал.
Герцог Оттон любил Вальтера, как любят болезненное умное дитя – горячо, мучительно и без надежды на то, что этот ребёнок когда-либо займёт его место на троне. Других наследников у Оттона не было.
Как ни странно, Патрику нравились обеды у старой герцогини. Здесь он мог расслабиться и получать удовольствие от хорошей еды, спокойного общества и ни к чему не обязывающих разговоров, в которых, зачастую, можно было и вовсе не участвовать до тех пор, пока герцогиня Лодовика не обратится к тебе напрямую. Старуха любила нравоучения, но выражалась всегда кратко и энергично, поэтому не слыла занудой. Оба её сына, правящий ныне Оттон и его младший брат Эдвард, почитали мать и временами даже делали вид, что прислушиваются к её советам. Впрочем, с каждым годом у Лодовики всё реже просыпалось желание вмешиваться в дела герцогства. Она теперь гораздо больше думала о Боге.
– Мне нынче был сон, – сказала внезапно Германия, старшая из старушек-приживалок. Их скупой разговор, до этого больше напоминавший перешёптывание, вдруг сделался неожиданно громким. Лодовика услышала последнюю фразу.
– Что ты говоришь, Германия? – спросила она, оторвав взгляд от лица настоятеля и переводя его на говорившую. – Ты плохо спала?
