Анна Коростелева - Школа в Кармартене
— Слушай, ну зачем нам это уметь? — простонал Ллевелис. — Все равно же это никогда в жизни не понадобится!..
— Никогда не знаешь, куды вопрешься, — задумчиво возразил Гвидион, в сомнительных случаях жизни обыкновенно цитировавший свою прабабушку.
Но при следующей фразе доктора Мак Кархи поежился даже бывалый Гвидион.
— Есть такой поезд, который ходит под землей, — тоном человека, излагающего древнюю легенду, сказал Мак Кархи.
* * *
— Что это вы пишете, дитя мое? — раздался ядовитый голос у Гвидиона за плечом. — «…причиняя большой ущерб исконному населению Британских островов…». Запомните, молодой человек: исконное население Британских островов — это я. Все остальные появились там гораздо позже. А это? «Наши знания об этом времени весьма скудны и приблизительны, и события эти по большей части принадлежат области неизвестного». Гм… Если вам нечего сказать, сокращайте, сокращайте это математическими значками. Наши знания об этом t → 0, и cобытия эти Є Х[6]. А то изводите только пергамент. Пишут, пишут, — сами не знают, чего пишут. Единственное, что я могу сделать для вас как очевидец и не последний участник этих событий — это оставить вас после уроков, и вместо всей истории Британии вы будете мыть пол. Вот этой тряпкой. О, о, о. Я вижу на вашем лице ужас. Это старая, заслуженная тряпка. Мне подарили ее в Аннуине[7]. Имя ее… впрочем, оно вам ничего не скажет.
Так Гвидион впервые увидел своего учителя Мерлина, и ему еще повезло. Тряпка, явно сделанная из шкуры дракона, с шипами на спине, огрызалась и извивалась, когда он пытался отжать ее. Но гораздо худшим способом с учителем познакомился Ллевелис. На вступительном экзамене Мерлин, доверительно перегнувшись к нему через подлокотник кресла и всем своим видом показывая, что готов слушать ответ по билету, представился:
— Профессор Мерлин Амброзий… Или Аврелий?.. Извините, память уже не та.
— Как? Профессор Мерлин? — закашлялся Ллевелис. — Но ведь вы…
— Я что? — быстро спросил Мерлин.
— Я читал, будто с вами произошла… одна неприятная история.
— Одна?! Вы мало читали.
— Ну, что-то с креслом… Лемурий Кумбрийский писал, — Ллевелис не мог оправиться от смущения. — Ох, как же там было?.. А, да!
«…Вы видите магические знаки,
Начертанные мною? — молвил Мерлин. —
Они гласят на древнем языке,
Что каждый смертный, севший в это кресло,
Немедленно исчезнет навсегда».
Тут грянул гром, и стены пошатнулись,
Посыпались со звоном витражи,
И вздрогнули собравшиеся в зале:
Сказав сии слова, волшебник Мерлин
Сел по ошибке в собственное кресло
И, к ужасу собравшихся, исчез.
— Не припоминаю, — сказал Мерлин задумчиво, потирая лоб. — А! — он хлопнул себя по лбу с видом человека вспомнившего.
Великий маг? Блестящий прорицатель?
Так утомился в продолженье речи,
Что помутился разум у бедняги?
И пятнами какого хочешь цвета
Он весь покрылся, с ног до головы?
Ллевелис сгорел со стыда.
— И, закатив глаза, он начал биться? — не переставал цитировать Мерлин. — И булькало…
— Так это все неправда? — терзаясь, спросил Ллевелис.
— И, как отныне знает каждый школьник, он, пошатнувшись, рухнул в это кресло, войдя в века как полный идиот, — закончил Мерлин. — Ну, почему всё? Однажды я действительно исчезал ненадолго. И больше моего места никто не занимал. А то, знаете, чертовски трудно найти свободное место, когда приходишь последним. Такие свиньи! Никто не уступит придворному магу!.. Чем меньше вы будете читать Лемурия Кумбрийского, Ллеу, дитя мое, тем более и более свет знания будет разливаться по темным закоулкам вашего разума, так что со временем дойдет и до самых пяток. Продолжайте.
Цветные пятна солнечного света на плиточном полу двусветного зала успели значительно переместиться к той минуте, когда Ллевелис закончил шевелить пересохшим языком и уставился на показавшуюся вдалеке, над горной грядой, угольно-черную птицу с чудовищного размаха крыльями, быстро подлетавшую к школе и метившую прямо в окно. Влетев в приотворенное окно, она обернулась свитком и упала Мерлину в руки.
— Так-так, — сказал он сам себе, пробежав глазами послание. — У плохой вести длинные крылья, это верно подмечено. Нас собираются инспектировать! Боже мой, и кто же? Кто? Англичане! Просветите меня, милейший, — обратился он к Ллевелису, не глядя на него, — там что, при лондонском дворе, одни англичане? — Ллевелис не нашел слов и смолчал. — Во времена короля Ллуда, сына Бели, это трудно было бы себе представить. «Проверке подлежит… как сам учебный процесс, так и… условия… м-м-м… проживания… санитарные условия…» Решительно, лондонцы закоренели в убеждении, что моются только они одни. А ведь это не совсем так. Боюсь, с этим они поторопились слегка. Впереди лошади покатились, — и он одним нетерпеливым движением руки отпустил окончательно потерявшего дар речи Ллевелиса, которому только через три дня удалось узнать, что в школу он принят.
— Безобразие! — ворчливо говорил в тот же вечер Мерлин коллегам. — Вы знаете, впервые студент в ходе приемного экзамена намекает мне на то, что я уже умер. Совсем распустились. Я что, похож на труп?
Сомневаться в полной реальности профессора Мерлина не приходилось: он появлялся повсюду, лично вникая во многое. Когда кто-нибудь плохо себя вел, Мерлин никогда не ругал нарушителя: он скучающим тоном обещал усыновить его, и это каждый раз действовало безотказно. Ученики разбегались от него как от огня.
* * *
Древнегреческий в школе вел Дион Хризостом из Вифинии, бродячий софист кинического толка. Хотя он любил софистические диспуты, различные каверзы и эпатажные выходки, а занятия на старших курсах у него обыкновенно затягивались до вечера и заканчивались пирушкой в чисто мужской компании, надо отдать ему должное: на этих пирушках не дозволялось ни слова по-валлийски, все сальные шутки неизменно отпускались на аттическом диалекте греческого языка, вина же бывали исключительно южных широт и настоящей выдержки.
Вначале на занятиях по греческому распевали хором алфавит, уложенный в четыре ямбических стиха:
Вот альфа, бета, гамма, дельта, эй, а вот
дзет’, эта, тэта, йота, каппа, ламбда, мю,
ню, кси и у, пи, ро и сигма, тау и иу,
и через фи, и хи, и пси приходим к о.
Потом Дион велел всем завести себе вощеные таблички и стили — заостренные палочки для письма, воскликнув при этом: «Кто из вас в ближайшие годы напишет по-гречески что-нибудь достойное быть выбитым на камне!» Вощеная табличка вставлялась в деревянную рамочку, и тогда две таблички, связанные в «книжечку», если эту книжечку захлопнуть, не слипались. Таблички, связанные не по две, а по четыре, назывались τετράς. Теперь, когда Дион объявлял: «Откройте свои тэтрадас», отовсюду раздавалось приятное для его слуха хлопанье дощечек. Обратная, плоская сторона стиля, если нужно, служила для стирания написанного, и когда Дион вкрадчиво спросил у первокурсников, как они передали бы по-валлийски распространенную греческую поговорку: «Чаще поворачивай стиль», на него со всех сторон посыпались правильные ответы, выказывающие глубокое понимание: «Чаще действуй ластиком», «Больше зачеркивай» и «Рви нещадно и почаще выбрасывай».
