Янис Кууне - Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью
Когда маяться по хозяйству становилось невмоготу, Волкан уходил из городца на берег Волхова. Темная река несла мимо него лодки купцов. Люди в них махали ему руками и что-то кричали на разных языках Гардарики. Было приятно, что всем им Годинович мог ответить на их же наречии.
Иногда, обгоняя и почти расталкивая мелкие нерасторопные суденышки, мимо на веслах и под парусами проплывали варяжские ладьи. Безобразные деревянные морды щерились на носах этих удивительных, быстрых и красивых кораблей, точно летевших над водами большой реки. Никто из варяжских гостей не приветствовал парнишку. Только однажды пьяный данн, поблевав предварительно за борт, прокричал ему какие-то ругательства, после чего вскинул лук. От стрелы Волкан увернулся, опрокинувшись за ствол упавшего дерева, на котором сидел. Его падение вызвало смех на драккаре. Кто так разозлил варяга, что он был готов убить ни в чем неповинного венеда? Именно убить, а не попугать, потому что даже нетвердой рукой данн послал стрелу точно в цель. Окажись на месте Волькши кто-нибудь не такой верткий, нашли бы его потом на берегу с варяжской стрелой в сердце. А самого стрелка, поди, найди его, как ветера в море…
И вот, наконец, ломая тонкий ледок, по Волхову проплыли последние ладьи. Через седмицу лед на Ладожке уже выдерживал Волькшу, и можно было в обход топей идти к Кайе в гости.
Издалека дом олоньской охотницы показался Волькше нежилым и холодным. Годинович хотел уже огорчиться тому, что не застал Кайю, но тут заметил, что лестница стояла прислоненной к дверному приступку. Это был явный признак того, что хозяйка недавно вернулась домой или вскорости собирается уходить. Этим же объяснялось и то, что над крышей не вился дым очага.
Снег, выпавший два дня назад, едва припорошил землю. Следы на нем отчетливо чернели, как ряпушки на березе. К дому на деревьях Волкан подходил со стороны реки, и потому разглядел, как сильно натоптано возле лестницы, только подойдя совсем близко к жилищу олоньской охотницы. Две стежки следов уходили и приходили вглубь леса. Это ходила на охоту Кайя. Отпечатки ее обучей были видны и в направлении родника, из которого девушка брала воду. Со времени снегопада она ходила туда четыре раза.
Но Волькшу больше обеспокоили другие следы. Четыре человека пришли с болот. Они подходили к дому, потом отошли в сторонку, потоптались там, а затем снова вернулись к тому месту, где теперь стояла лестница. Невозможно было понять, как долго гости находились в доме Кайи, но ушли они в сторону болот опять же вчетвером.
Приглядевшись к следам повнимательнее, Волькша обнаружил, что среди приходивших была женщина. Такие маленькие ступни могла иметь только худенькая девочка-подросток, а олоньская охотница, и это Волкан знал наверняка, таковой отнюдь не была.
Отпечатки еще одной пары ног вызвали у Годиновича уже не только любопытство, но и беспокойство. Человек, который их оставил, носил варяжские сапоги с каблуками. В таких обычно красовались княжеские конные дружинники. В Ладони Волькша не знал ни одного человека, который имел бы такую обувку. Не по чину. Да и не складно в них по полям да лесам шастать.
Словом, поднимаясь по лесенке, Волькша терялся в догадках, как маленький мальчонка в соснах дальнего бора.
Сам не зная почему, – еще месяц назад он бы и не подумал это сделать, – Волкан постучал. Ему никто не ответил. Тогда парнишка открыл дверь и шагнул в дом. Кайи не было. Угли в очаге были еще горячи, но уже не дымились. На столе стояли братина с велле, кувшин с ячменным пивом, блюдо с кабаньим седлом, котелок с тушеными овощами, овсяные лепешки и много другой снеди. Ложек на столе было пять. Значит, приходивших потчевали, как дорогих гостей. Но куда же после их ухода девалась хозяйка?
В недоумении Годинович присел на краешек скамьи. Летом, если Кайи не оказывалось дома, он слонялся вокруг, но сейчас на дворе в свои права вступала зима…
Не успел Волькша решить, что делать дальше, в дальнем углу, на полати, задернутой занавеской, кто-то тяжело вздохнул.
– Кайя? – позвал Годинович.
Ответа не последовало.
Вольк подошел к полатям и приподнял занавеску.
Из сумрака на него смотрели злые глаза олоньской охотницы. Злые и мокрые от слез.
– Уйди, – сказала она хриплым голосом.
– Что случилось? – спросил Волькша отодвигая холстину, расшитую по подолу карельским узором.
– А то ты не знаешь, – ответила Кайя и отвернулась к стенке.
– Я? – удивился венед: – Я видел у твоего домк следы. К тебе приходили гости, но…
– Гости! – взвилась девушка и даже села на полати: – Какие же вы, венеды, лживые хорьки!
Волькша почувствовал, что начинает закипать. Больше всего на свете он не любил неправедных обвинений.
– Что, что? – спросил он, повышая голос.
– Ничего! Хорек! – горячилась Кайя: – Целое лето ходил, лясы точил и даже не полслова не сказал о том, что твой дружок задумал!
– Какой дружок?! – почти искренне недоумевал Волкан. Если учесть, что из его друзей Кайя знала только Ольгерда, то не трудно догадаться о ком шла речь. Но, что мог задумать Рыжий Лют? Рассудок подсовывал Волькше обрывки воспоминаний о странной перемене в поведении Олькши. Все эти подвиги на самоземской ниве. Новь, распаханная якобы для Хорса. Эта немногословность. Эта несвойственная «грозе всего южного Приладожья» домовитость и степенность. И, опять-таки, это внезапное желание Хорса лично поехать на торжище, точно у него там дело, которое он не мог поручить одному из купцов…
В тот миг, когда Кайя ответила на его восклицание, Волькша уже догадывался, что именно она скажет, хотя в глубине души и надеялся, что ее ответ будет другим.
– Какой-какой? Ольгерд! – клокоча от гнева, выпалила девушка: – Он нынче со сватами приходил! Только не говори, что ты об этом не знал! Приперся, небось, уговаривать?! Мало того, что он отца своего и Годину-толмача сватами привел, так еще и Лайду-шаманку для пущей важности зазвал!
Теперь понятно, почему возле дома остались отпечатки четырех пар ног. Ольгерд, Хорс, Година и Лада. Но почему отец ему ничего не сказал? И кому из мужиков принадлежали следы сапог?
– Что вылупился, хорек? Только не говори, что ты про это сватовство так-таки ничегошеньки и не знал? – возмущалась Кайя: – А Лайда-то, Лайда какова? Это она им дорогу к моему дому показала. А сидела как за столом! Ни дать ни взять матушка Рауни! И все пыталась меня уму-разуму научить. Точно не ее я прошлой зимой просила Ольгерду передать, чтобы он и думать обо мне забыл и не искал меня никогда! Надо было мне убить этого рыжего борова, еще когда он за рысью шкуру тягаться пробовал.
Девушка бросала в Волькшу обидные слова, кляла всех венедов на свете и особенно своих утренних гостей, но что-то в ее гневе говорило Годиновичу, что он слышит лишь половину правды. Но второй же ее половины Волькше не знал и, чем дальше в своих нападках, угрозах и поношении уходила Кайя, тем меньше ему хотелось ее знать. Как ни молод был Годинович, как ни зелен в сердечных делах, но даже он понимал, что так не говорят о том, кто окончательно изгнан из памяти и из жизни, о том, к кому осталась только холодная ненависть. И вряд ли неуместное красноречие Годины или никчемные чары Лады были причиной Кайиной ярости.
