Гай Юлий Орловский - Ричард Длинные Руки - принц-регент
Он сделал глоток, растянул губы в довольной усмешке.
— Прекрасное у паладинов вино… Ну, это только предположение, что старшие братья что-то прячут. Хотя, конечно, эти предположения возникают не только у вас.
Бобик поднял голову, принюхался, посмотрел на меня с немым укором.
— Извини, — сказал я. — Лови…
Отец Леклерк проследил, как я вынул из воздуха мощный кусок ветчины, Бобик приподнялся на передних лапах, я бросил точно в пасть, бедной голодной собачке не пришлось даже подпрыгивать и ловить, после чего легла дрыхнуть снова, а отец Леклерк завидующе вздохнул.
— А что еще можете?
— Только еду и посуду, — сообщил я.
— А одежду?
— Пробовал, не получается, — ответил я. — Не понимаю, по структуре проще… Наверное, мой уровень пока недостаточен. Уровень подготовки, я имею в виду. Так у нас, паладинов, называется святость на воинском языке. Позвольте предложить вам вот этот божественный напиток… Его создали монахи-бенедиктинцы, он так и называется — «Бенедиктин»…
Он попробовал осторожно, памятуя опыт с коньяком, довольно заулыбался.
— Оригинальный вкус…
— Это ликер, — объяснил я. — Отец Леклерк, я не вражеский лазутчик, а вы отвечаете так уклончиво, будто я щас все ваши тайны передам на Маркус!..
Он вздохнул, сделал глоток уже побольше, некоторое время прислушивался, как огненный ком катится по горлу и проваливается в желудок.
— Если честно, — ответил он, — то я не знаю, чем заняты старшие братья. У нас очень строгий устав, но с большими снисхождениями к слабостям человеческим, ибо монахи… тоже человеки. Монастыри со слишком строгими уставами постепенно захиревали, а монахи втихую разбегались, хотя никто их не гнал в такие монастыри, сами шли и наивно верили, что вынесут строгую и праведную жизнь. Потому у нас сразу записано, что хотя все мы жаждем быть праведниками, но не всем удается быть праведниками с утра и до ночи… да еще каждый день!
Я сделал себе большую чашку крепкого черного кофе, отец Леклерк сразу заинтересовался, уловив дразнящий аромат, а я сказал со вздохом:
— Думаете, мне такое незнакомо? Сам время от времени устраиваю такую монастырскую жизнь! Еще в своих срединных придумывал строжайший режим и клялся начинать с понедельника или с первого числа месяца… в крайнем случае, с Нового года.
Он улыбался понимающе, пил ликер, я кофе, у меня странный метаболизм: кофе вообще-то вздрючивает, но могу нажраться самого крепкого на ночь и спать без задних ног…
Отец Леклерк начал рассказывать, что здесь же в ходу система «discretio, sobrietas, moderamen» — дискретности, трезвости, снисходительности, — то есть здравого смысла, истинной оценки вещей, понимания человеческих слабостей. Человек вообще-то слаб, но если уж он по собственной воле хочет совершенствоваться, то нужно ему всячески помогать, а когда срывается, то не укорять победно «Я же говорил! Ты слабак» и не требовать немедленного соблюдения заповедей, раз уж взялся, а снизить ему нагрузку и терпеливо ждать, когда он сам устыдится временной слабости и с удвоенным жаром возьмется…
Я слушал внимательно и уважительно, в духе discretio долил ликера в фужер и сказал с пониманием:
— А в нашем монастыре… ну, в нашем королевстве, все это нагромождение свели к простой формуле: «Что нельзя делать, то нельзя! Но если очень хочется, то можно».
Он задумался, подвигал бровями и морщинами на лбу.
— Очень… гм… емко.
— Был проделан огромный объем работы, — заверил я. — И столько копий сломано в дискуссиях! А, казалось бы, начали с невинного с виду вопроса, сколько ангелов уместится на кончике иглы!.. А потом слово за слово…
Он пробормотал:
— Да, по емкости заметно, что перелопачено и отброшено очень многое. Но все ли понимают, что это только снисходительность к слабостям человеческим?
— Так сказано же, — пояснил я, — нельзя делать того, что нельзя! А все знают, чего нельзя… И можно разрешать только в исключительных случаях, чтобы человек совсем не озверел. После этого он сам вернется в норму и, устыдившись, горы перевернет в деле самосовершенствования!
Он посмотрел на мерцающий свет свечи через фужер с ликером, таким же нежно-оранжевым, как и само солнце.
— Бог знает суть, — произнес он задумчиво. — Подробности нашептывает дьявол.
— Увы, — сказал я, соглашаясь, — Бог уловляет людские души удочкой, дьявол забрасывает сеть. Потому с добычей уходит чаще.
Остаток дня я бродил по монастырю, общался с монахами, молодыми и старыми, с удивлением обнаружил, что по большей части это еще не монахи, а все еще послушники, очень уж долгий у них путь в полноценное монашество.
А если учесть, что Храм держится на старших братьях, с которыми пообщаться еще не удалось, то моя миссия здесь, можно сказать, еще и не началась, хотя я потратил времени на первое знакомство больше, чем рассчитывал.
Прозвонил колокол, возвещающий об отходе ко сну, в монастыре иначе не угадать, когда ночь сменяет день. Я снял перевязь с мечом, лег, не раздеваясь, поверх жесткого, как и положено в монастырях, одеяла из грубой шерсти с колючим ворсом.
Мой спинной мозг чувствует присутствие огромных сил в Храме и монастыре, но внешне монахи как монахи, ничего необычного, вон даже капитул собирают по поводу одежды. Как говорится, орлам случается и ниже кур спускаться, только вот вторую половину пословицы «…но курам никогда до облак не подняться» я не зрю, только вижу, как орлы спустились и сидят на плетне для кур, где мирно беседуют о длине ряс.
Когда напряженные мышцы наконец-то расслабились, а мозг начало затягивать в свободные ассоциации, послышалось тихое пение. Я невольно прислушался: кто-то идет по коридору, слова молитвы мне знакомы, только время неподходящее…
Я вздрогнул — пение приближается не из коридора, а как бы наискось, свободно проникая через стены!
Пальцы сами по себе нащупали у изголовья рукоять меча. Дверь слегка озарилась мертвенно-бледным светом, я вздрогнул и замер, а в келью медленно вплыл призрак.
Лицо старое, морщинистое, даже призрачность не сглаживает глубокие скорбные морщины на лице, складки на лбу и острые скулы. Капюшон рясы отброшен на спину, я хорошо рассмотрел резкие черты лица, запавшие глаза и сурово сжатый рот.
Несмотря на полупрозрачность, верхняя часть туловища просматривается отчетливо, ниже колышется туман, а у пола вообще пусто, но я смотрел в лицо и чувствовал, что монах что-то хочет сказать, но его несет мимо и дальше, а с ним уходит и едва слышное пение молитвы.
Он ушел в стену, я выскочил в коридор; пустынно и страшновато, веет ужасающим одиночеством. Я пробежал по нему, выскочил в зал и увидел, как призрака уносит дальше. Он с усилием оглянулся, я увидел страдальческое лицо, и тут его повлекло в сторону лестницы, ведущей в подвалы.
